Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кисин cтр.№ 71

Поставили 10 огромных специальных печей, непрерывно обогреваемых коксом, и 20 вентиляторов с двойными рукавами, выведенными в форточки. Все это, прогревая помещения и выкачивая сырость и вредные пары от красок, клея и других химических веществ, делало воздух в помещениях сухим и чистым, поддерживало температуру на уровне плюс 36 градусов.

Маркиз де Кюстин понял это по-своему и сокрушенно писал: «Чтобы работа была кончена к сроку, назначенному императором, понадобились неслыханные усилия… Во время холодов от 25 до 30 градусов шесть тысяч неизвестных мучеников, мучеников без заслуги, мучеников невольного послушания были заключены в залах, натопленных до 30 градусов для скорейшей просушки стен. Таким образом, эти несчастные, входя и выходя из этого жилища великолепия и удовольствия, испытывали разницу в температуре от 50 до 60 градусов… Мне рассказывали, что те из этих несчастных, которые красили внутри самих натопленных зал, были принуждены надевать на головы нечто вроде шапок со льдом, чтобы иметь возможность сохранить свои чувства в той жгучей температуре… Я испытываю неприятное чувство в Петербурге с тех пор, как видел этот дворец и как мне сказали, жизни скольких людей он стоил… Версальские миллионы кормили столько же семей французских рабочих, сколько славянских рабов убила 12-месячная работа в Зимнем дворце… Царское слово обладает творческой силой… Да, оно оживляет камни, но убивая для этого людей…» Просто француз не понимал, что такое Зимний дворец для русских вообще и для императора в частности, – это СИМВОЛ, который стоит любых усилий, которые могли быть на него затрачены. Это как взятие Берлина в 1945-м…

Ведал работами по восстановлению вездесущий Клейнмихель, заработавший от государя золотую медаль с надписью: «Усердие все превозмогает». Над росписью трудились лучшие художники империи, которые воспользовались случаем устроить громадную площадку для обучения молодых живописцев на практике (работами ведал брат великого Карла Брюллова Александр).

17 декабря 1838 года Николай своеобразно отметил годовщину трагедии. Он собрал в восстановленной Большой Фельдмаршальской зале ТОТ САМЫЙ караул во главе с ТЕМ САМЫМ Мирбахом.

– Прошлого года, ребята, – сказал он, – вы в этот день были первыми свидетелями начавшегося здесь пожара. Мне хотелось, чтобы вы же были и первыми свидетелями возобновления этой залы в Зимнем дворце.

К Пасхе 1839 года главная резиденция империи была официально открыта.

Был ли сам Николай примерным семьянином и образцом для подражания своих подданных – большой вопрос. Об этом существует масса разноречивых и кардинально противоположных суждений современников. Тут разноречиво все, начиная с внешнего вида государя.

Полковник Фридрих Гагерн, нидерландский посланник: «Император – очень красивый человек, профиль его отличается благородством и величественностью. Бесчисленное множество имеющихся портретов его весьма похожи, хотя и представляют его слишком молодым. Было время, когда императора, может быть, справедливо называли красивейшим мужчиной в своем государстве; но если нечто подобное было верно в продолжение около 20 лет, то наступает наконец время, когда оно перестает быть истиной… Привычка императора появляться в один и тот же день в пяти и даже в шести мундирах – есть недостаток. Но при той необыкновенной деятельности, которая всеми за ним признана, он… находит время на все. В продолжение нескольких месяцев я видел его большею частью в дороге или занятым военными экзерцициями».

Маркиз де Кюстин: «Я увидел черты, какими изображают нам героев древности: высокий лоб, проницательный, исполненный достоинства взгляд, рост и формы Алкида. Сделав несколько шагов вперед, он поклонился на обе стороны, одним протянул руку, других приветствовал милостивой улыбкой, с некоторыми стал беседовать то по-русски, то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и все одинаково свободно. Ему все было известно. Мысль и речь его переходили от востока к западу, от юга к северу. Замечания его о разных странах и об их взаимных отношениях были так тонки и обличали такое глубокое знание, что, забыв монарха, я дивился в нем только мыслителю. Откуда находится у него время, чтобы иметь обо всем такие верные и положительные сведения и о каждой вещи произносить такое справедливое и основательное суждение? В нем сосредоточивается целая администрация колоссальной империи, ни одно сколько-нибудь важное дело не решается без него, просьба последнего его подданного восходит до него. Каждое утро, с ранних часов он работает со своими министрами, каждая ночь застает его опять за рабочим столом».

«Я никогда не встречала лица человеческого, – писала графиня Антонина Блудова, – которое до такой степени менялось бы в выражении, смотря по состоянию душевному, как оно менялось у Николая Павловича. Его открытая, благородная натура была неспособна на ложь ни словом, ни делом, ни взглядом. Античная правильность в чертах лица, высокий стройный стан и что-то бессознательно повелительное в повороте головы придавали ему строгий и несколько грустный вид, когда он молчал или задумывался. Но как очаровательно просветлялось лицо его, как оно озарялось при веселой мысли или нежном чувстве».

Протоиерей Базаров: «Я остался на месте, пораженный этой величавой фигурой необыкновенного человека и изнемогая под величием его, устремленного на меня, взгляда. Я склонил перед ним голову не по чувству только подданнической покорности, но по какому-то магнетическому влиянию величественного явления, перед которым, – казалось и чувствовалось – все должно преклоняться».

«На меня и на Альберта, – писала английская королева Виктория, – он производил такое впечатление, как будто этого человека нельзя признать счастливым, как будто на нем лежит тяжким, болезненным бременем громадная власть, соединенная с его положением. Он редко улыбается, а когда появляется улыбка, она не говорит о счастии».

«Деспотические желания императора Николая, – пишет французский историк Поль-Мари де ля Горе, – которого Провидение наградило таким величием, парили так высоко, что они переставали быть ненавистными и требовали безусловного повиновения. Его самые несправедливые капризы, его самые ужасные упрямства были окрашены чем-то вроде святой настойчивости. Будучи одновременно главой церкви и гражданского управления, он считал себя представителем божественной власти. Уединенный по своему положению, слушающий только те советы, которые ему желательно выслушать, он привык в небесах искать света и в торжественные минуты своей жизни не сомневался, что его решения были продиктованы ему самим небом. Отсюда происходила вся опасность и в то же время все величие мистицизма, отсюда происходили и мечтания, которые не удавалось рассеять, так как они основывались неизвестно на каких священных галлюцинациях, отсюда также происходила и широта взглядов, которая расстраивала обыкновенное течение политики, и язык наполовину библейский, наполовину воинственный, который непривычным звуком раздавался в дипломатических канцеляриях и возбуждал религиозный энтузиазм с одного конца Святой Руси до другого».

Николай Греч: «Мне смешно, когда толкуют о деспотизме Николая Павловича. Пожили бы вы с его родителем, заговорили бы иное».