Чертополох и терн. Возрождение веры - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 219

Оккам был, как известно, отлучен от церкви, использовал авиньонскую распрю и бежал к Людвигу Баварскому, а впоследствии снискал прощение папы Климента VI; «разоблачение» универсалий, не обладающих, как считает Оккам, метафизической сущностью, имело невероятный эффект в истории мысли. Причем не только в логике, не только в государственных делах, хотя отход Англии от общей веры и придание церкви под власть короля вписывается в доктрину номинализма. Отрицание универсалий сказалось – не сразу, но несомненно сказалось – на эстетике Ренессанса.

Парадокс номинализма Ганса Гольбейна – как и номинализма Бертрана Рассела, например, состоит в том, что универсальные идеальные обобщения существуют и внутри самого номинализма, несмотря на то, что формально обобщения отвергаются номинализмом ради фактических данных. Бертран Рассел, номиналист XX в., утверждал главенство факта над любой генеральной прекраснодушной (и плохо доказуемой) концепцией, однако фактография Рассела сама приобретает характер универсальной ценности. Фактография претендует на то, чтобы занять опустевшее место идеала, который был недоказуем и в своей абстрактности вел к беде. Факт обязан сыграть роль идеала, однако набор фактов, это самоуверенное пестрое существо, не формирует морального императива – по той простой причине, что практическое преимущество морали над аморальностью никаким фактом подтвердить невозможно. Философия Рассела (если этот термин уместен по отношению к его «Истории философии») существует в качестве череды разоблачений чужих заблуждений и уничтожения нелепых с точки зрения факта универсалий, но бесконечный суд ведется от лица пустоты. Две разгромные работы – «Почему я не христианин» и «Почему я не коммунист» – уничтожают две генеральные концепции человечества, на которых, собственно говоря, и зиждется ренессансное сознание: христианская мораль и республиканский социум равных, не подчиненных государству. Если убрать эти компоненты (строго говоря, фактически недоказуемые), то эстетика Ренессанса не будет существовать – она держится на утопическом априорном взгляде на мир.

Христианская философия Ренессанса не тождественна христианской церковной вере; но и не существует вопреки вере. Ренессансная эстетика не опровергала веру и не доказывала ее с помощью факта – но ренессансная эстетика строила мир на рациональных началах, руководствуясь императивами веры. Данте не «верит» в Ад (Рассел настаивал на том, что он не христианин, поскольку не верит в Ад, это противно его природе), поскольку сам процесс «верования» в Ад лишен смысла, веровать можно лишь в Бога; но Данте определяет структуру, в который существует Ад, он утверждает координаты духа. Доказуема ли система координат духа фактически? Разумеется, недоказуема. Существует ли система координат духа? Разумеется, существует – и в ее существовании убеждают и «Божественная комедия», и фрески Джотто.

Живопись Ренессанса не опровергает икону, не отрицает обратную перспективу своей прямой перспективой. Философия живописи состоится тогда, когда появится персональная система координат духа, то есть собственная прямая перспектива, понятая как внутренняя универсалия. Прямая перспектива, созданная художником как производное его априорного сознания, подтвержденная его личным взглядом и самостоятельным изучением мира, – эта личная прямая перспектива не есть опровержение перспективы обратной, но лишь усиление действия таковой; это личное участие в общей вере.

Есть ли подобная прямая перспектива у Ганса Гольбейна? Портретная галерея, созданная мастером, убеждает в том, что универсальную утопию заменила универсалия факта – тем самым примат власти.

Эразм исходил из того, что гуманизм строится вокруг христианских добродетелей – Рассел высмеял его книгу «Оружие христианского воина»: мол, христианские добродетели Эразм старался вложить в безграмотных солдат; практическое приложение мудрых советов бессмысленно. Эразм противопоставил растущему национализму книгу «Разговоры запросто», в которой бытовые истины изложены с точки зрения латинской премудрости и по латыни – какая брейгелевская мысль! – и Рассел высмеял книгу для домохозяек, написанную на латыни. Но в том и пафос сочинений Эразма, что высокого и низкого для него не существует, нет иерархии, но любая низкая истина достойна того, чтобы предстать на суд философии. Рассел был человеком со своим собственным графиком морали: абстрактное утверждение следует поверить фактом или убеждение недействительно; Эразм полагал, что мораль – одна, и она неизменна, даже если факт свидетельствуют против нее.

В условиях абсолютизма и неограниченной власти монарха гуманизм в принципе невозможен, считал Эразм; в отличие от публичного активиста Рассела и от борца Мора, он уходил от конфликтов, националистический религиозный пафос его отталкивал. Рассел утверждает, что существовал выбор; но для Эразма единственным выбором было – не выбирать меж двух зол. С одной стороны, вал националистического протестантизма; с другой – коррумпированный Рим; как спасительная альтернатива этому возникает гротескная английская государственность, присвоившая себе самостоятельную религиозную конфессию. В этой ловушке оказался Мор; в этой неразрешимой ситуации оказался Гольбейн – мастер объективного (слово «объективный» здесь важно, ведь это сущностная характеристика картины Гольбейна) портрета.

Не выбрать ни национальную религию, ни примат королевской власти над христианством, ни римский диктат – это совершенная утопия; Эразм был не готов на подвиг моровского толка или на активность по образцу Рассела; Эразм дал понять Мору в письмах, что не разделяет иллюзий касательно участия в политике. Мучительный развод с Екатериной Арагонской оказался причиной объединения мирской и церковной власти в одних руках, и если начиналось с частности (вообразим, что Генрих получил разрешение от Рима), то закончилось тектоническим сдвигом европейской истории. Эразм устранился от суеты – но, с точки зрения Рассела (возможно, и Мора), он устранился от участия в борьбе. Можно ли сказать, что он устранился от истории?

Некоторые ученые отсчитывают возникновение «нового мышления» с 1496 г., с года знакомства Эразма с Колетом; Джон Колет был в одном и том же Оксфордском университете вместе с Мором. Колет ко времени знакомства с Эразмом уже совершил паломничество по Италии; существенно время, когда Колет оказался в Италии, а именно 1493 г. Это время крушения Ренессанса. Лоренцо Медичи уже умер (1492), уникальная республика прекратила существование, Колет приехал во Флоренцию, находящуюся под властью Савонаролы – страстного проповедника, разоблачившего гуманизм флорентийского Возрождения, как искушение. Под влияние Савонаролы попал даже такой ум, как Фичино, а язычник (он сам себя так называл) и платоник Мирандола принял христианское крещение и отрекся от ранних работ (подобно художнику Боттичелли, заметим в скобках). Фра Джироламо Савонарола, доминиканец, настоятель монастыря Святого Марка во Флоренции, царил в городе как интеллектуальный авторитет и как непосредственный правитель города («наместник Христа» в «Республике Христа»). Не будет большим преувеличением сказать, что Савонарола сыграл роль итальянского Лютера, прото-Лютера в Европе, порицая разврат Ватикана, осуждая отпадение от подлинного Евангелия. Джон Колет восхитился его прямотой, привез в Оксфорд и увлечение античностью (был знатоком Платона), и восторг перед Савонаролой. Таким образом, сказать, что идеи флорентийского гуманизма были принесены Колетом на Север, было бы неточно. Он привез в Оксфорд прямую антитезу Ренессансу, тексты «прозревшего» Пико (их переводил потом Томас Мор), и сам, в своих проповедях – а Колет был священником прежде всего, ученым в зависимости от теологии – он возродил страсть Савонаролы. Вот в какой редакции встретил Эразм «итальянский гуманизм» в Англии и сам отправился в Италию – хотя приехал уже на пепелище Ренессанса, но сделал выводы, обратные выводам Колета.