Чертополох и терн. Возрождение веры - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 104

Однако концепция Ганса Мемлинга, столь очевидно им заявленная, утверждающая единообразие человеческого рода и при этом рассчитывающая на общее, предпринятое всем коллективом сразу, нравственное усилие, заслуживает того, чтобы поискать среди мыслителей того времени его единомышленника.

Я позволю себе предположить, что Мемлинг находился под влиянием фламандского мистика Иоганна ван Рейнсбрука – и попробую предметно обосновать, как и в чем сказалось это влияние. Речь, конечно, не может идти о том, что Мемлинг в своем триптихе «Страшный суд» описал или проиллюстрировал «Одеяние духовного брака» ван Рейнсбрука; но то, что художник создал созвучную с концепцией ван Рейнсбрука композицию, утверждать можно. Трактат Рейнсбрука посвещен «духовному браку», причем схоласт исследует градации понимания этого явления (напомню, что триптих Мемлинга посвящен разным трактовкам понятия «любовь»). «Духовный брак», по Рейнсбруку, это единение с Господом, которое у человека происходит последовательно, путем трех совершенных им усилий. Христос, по Рейнсбруку, трояко присутствует в человеке – и осознать это тройственное присутствие можно опосредованно, непосредственно и – самое трудное – вне каких-либо индивидуальных отличий ^[16]. Люди суть одно сущее, Мемлинг выражает это положение буквальным сходством персонажей картины, все действия совершает как бы один и тот же человек. Тварное начало едино и исходит от Божьей воли, Мемлинг изображает сходство людей меж собой, и с Иоанном, и с Девой, единство телесных сил людей проявляется в сосредоточении всего их естества в сердце как в источнике жизни. И верно, сколь бы по-разному ни третировались персонажи картины, физика их тел и мимика одинаковы – они обуреваемы душевным, сердечным. Рейнсбрук пишет о трех родах единства, естественно присущих человеку, и о том божественном единении с Господом, которое мы, люди, обретаем по безграничной милости Бога. Но встать на этот путь единения с Ним может только сам человек, отдавший себя полностью Богу и достигающий своего обожения через духовную любовь.

Вопрос в том, может ли обожиться отдельный человек, персоналия, или обожение происходит через первый шаг растворения в Господе – кроткое единение с коллективом себе подобных. Если люди есть одно сущее, то естественно и разумно предположить, что первым шагом к Господу является обобществление человека, так это трактуют и Мемлинг, и Рейнсбрук.

И если верно, что Мемлинг был знаком с учением Рейнсбрука, склонного к неоплатонизму (а Иоганн ван Рейнсбрук, родившийся на сто с лишним лет раньше художника, был почитаемым мудрецом в Брюсселе; существенно и то, что Рейнсбрук, судя по всему, оказал влияние и на Кузанца), то верно, что бургундская эстетика на излете своего существования подверглась влиянию неоплатонизма. В подобных предположениях, разумеется, всегда присутствует изрядная доля спекуляции – невозможно взять на себя смелость утверждать, как проходил процесс познания без малого шестьсот лет назад, все догадки зыбки. Все, что можно себе позволить, разглядывая триптих Ганса Мемлинга, это рассуждать о платоновском эйдосе и благе, о рейнсбруковском толковании единения с Богом, о том, как эти обнадеживающие человеческий род теории соединились с жестким сценарием Апокалипсиса. Триптих Мемлинга именно об этом – и хочется думать, что художник сделал так сознательно.

Художник, добившийся столь изощренного мастерства, как Мемлинг, ежедневно соизмерявший себя с гениями Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена (причем первый подавляет своей государственностью, а второй – ханжеским морализаторством), художник, ежедневно пребывающий в таком напряженном диалоге, просто не может не думать в обобщенных категориях, не может не размышлять о морали, понятой как уникальное личное качество и как свойство рода.

Ганс Мемлинг в качестве художника, подводящего итог бургундской эстетике (хотя последним, подлинно завершающим, но и опровергающим эту эстетику, станет Иероним Босх) после ван Эйка, Боутса и Рогира, обобщил сказанное до него, но сделал это столь кротко и миролюбиво, что громокипящая государственность ван Эйка и проповедь Рогира утратили жесткую назидательность.