Калигула - читать онлайн книгу. Автор: Мария Грация Сильято cтр.№ 109

Между тем Геликон инфантильно заговорил совсем о другом. Что напишут, сказал он, о кремах, придающих шелковистость женской коже или мягкую, как свет, волнистость их волосам, когда у самих историков никогда не было подобных женщин? Что напишут о сложнейших соусах великого Апиция, вызывающих ненасытное чревоугодие, когда самим не дано их попробовать? Или о нескольких каплях талого снега, будящих чашу старого вина среди летней сонливости? А о мягкой неге сирийских постелей? Как они опишут изящество в одежде?

Император слушал с улыбкой, говоря себе, что для Геликона все чудеса жизни заключаются в этих маленьких примерах. Он просто ребёнок, этот Геликон.

Но тот, наконец, спросил:

— А что напишут о твоём плане установления мира?

И императора охватила тревога: их новый мир был хрупок, он мог раствориться, вытечь без боли, как кровь из разрезанной вены. Они сами и память о них были в руках неизвестных, возможно, ещё не рождённых людей.

— Я боюсь писателей, — сказал Геликон, словно поймав его мысли. — Они слушают свидетельства о действительных событиях, но потом складывают все вместе по своему вкусу: одно замолчат, о другом наговорят лишнего. Потом придут другие писатели, прочтут всё написанное первыми, снова все перетолкуют и перепишут по-своему. И так далее, и так далее. Греки и римляне столько всякого написали про Египет, но я видел, что они превратили всё в небылицы.

— Ты прав, — ответил император. — Посмотри.

На столике у него торчали из футляров лёгкие папирусные свитки — самые первые копии знаменитых трудов Криспа Саллюстия: «Югурта», «Катилина», «Истории»...

Саллюстий был родом из Амитерна, в Риме у него была роскошная резиденция, грандиозный музей редчайших скульптур, названный Horti Sallustiani, Сады Саллюстия. Но все говорили, что ему удалось собрать такую красоту только потому, что, будучи правителем провинции Африка, он с крайним цинизмом награбил себе добра. Но он был также несравненным писателем и большим другом Августа. В честь завоевания Египта — и чтобы покрасоваться перед Августом — Саллюстий построил невиданную балюстраду из редкого восточного мрамора с египетскими сфинксами и гирляндами из листьев акантуса, предвосхитив за восемнадцать веков наполеоновский стиль Retour d’Egypte ^[62].

— И всё же, — проговорил император, — во всех его прекрасных писаниях не найдёшь ни слова, повторяю, ни слова об опустошительных грабежах по всему Нилу, о множестве истощённых людей, которые, как я видел с отцом, в мучениях умирали в портиках Александрии.

Стало быть, откуда взяться правде в писаниях какого-нибудь историка? Сколько сознательной или бессознательной лжи бесконтрольно попадало — как чернила на лист папируса — в отобранные им слова?

В последние дни ноября было холодно.

Валерий Азиатик думал со всё возрастающей тревогой: «Ему нет и тридцати. Сколько ещё нам его терпеть? Он не стар, как Тиберий, а мы каждый день ждём известия о его смерти. Он с каждым днём набирается опыта, его ум действует. Через несколько лет, а то и месяцев уже никто не сможет его свалить, а от сената, от древних фамилий ничего не останется».

Эти тревоги то обострялись, то успокаивались в зависимости от известий о каких-то колдовских императорских ночах.

«Там и правда происходит нечто неописуемое... — подумал Азиатик, но сведения были смутными, фантастичными, неточными, и он твёрдо решил. — Момент настал. Сейчас или никогда».

Сенатор осторожно собрал у себя на загородной вилле немногих верных сторонников, объявив обед с изысканной дичью. Но на скромной вилле бродило лишь несколько старых, преданных и глуховатых семейных рабов, а руководила ими неподкупная кормилица Азиатика. И вот, когда появилось деревенское блюдо с куропатками в соусе и обычное минтурнское вино, горячий, только что из печи хлеб, первые оливки и домашние пастушьи сыры, двери триклиния закрылись, и гости пришли к выводу, что обслуживать себя придётся самим. Все напряглись, по спине забегали мурашки, так как то, что раньше только ожидалось, теперь становилось явью: неумолимое свидание со смертью.

Но тема была такой страшной и опасной, что несколько мгновений никто не смел её коснуться, и все шёпотом обменивались банальностями да бросали косые взгляды друг на друга, разделывая жирных куропаток, доставленных с холмов Корфиния. Все думали об этом молодом человеке, оставшемся в одиночестве в императорских покоях, вокруг которого уже кружила смерть, как выпущенный на ночь в сад волкодав.

Наконец Валерий Азиатик объявил, застав всех врасплох:

— Скоро настанет очень важный момент. Потому я вас и созвал.

Тихий, бесстрашный и твёрдый голос ножом вошёл в их мысли. Азиатик посмотрел, как все жуют с набитыми ртами, и проговорил:

— Не будем строить иллюзий: у нас нет времени пировать.

Все оторвались от тарелок, поспешно глотая. А он предрёк:

— В эти первые часы популяры будут оглушены внезапностью. Над нами не будет никакой власти, никто не сможет нам помешать. Мы скоро снова соберёмся. И не успеет остыть его тело, как мы вынесем приговор damnatio.

Damnatio memoriae — осуждение, отмена памяти о человеке и его делах в истории на будущие века — было для римского сената самым мстительным и необратимым, почти магическим политическим оружием после физической смерти.

Куропатки остались на тарелках. Азиатик приказал:

— Скоро во всём Риме должен воцариться страх. Ваши слуги, клиенты, субурский сброд выйдут на улицы, станут колотить статуи, разбивать мемориальные доски. От него не должно остаться ничего, абсолютно ничего. Действуйте быстро, пока люди не поняли, пока кто-нибудь не придёт и не скажет: «Ладно, хватит!»

Все в едином порыве согласились.

— Никому не дадим времени, — с напором заверил Сатурнин. — Рим должен забыть, как один человек, бесстыдно поставив на колени сенаторов у своих ног, смог сделать то, что сделал. Запретим его имя, надписи, статуи. Как будто он и не рождался.

Сатурнин что-то записал в маленьком кодексе, бросил взгляд на прочих и, поскольку уже успел выпить, заорал:

— Начнём с его дворца! С зала, где звучит эта проклятая музыка, кузница чар. Закроем его, замуруем, похороним, построим на его месте что-нибудь другое!

Заговорщики посмотрели на него в нерешительности, некоторые даже сочли его буйным и опасным экстремистом. Но Азиатик подумал, что не стоит его сдерживать. В ситуациях, подобных зарождающейся, слепое буйство убедительнее разговоров.

А Сатурнин продолжал перечислять:

— Криптопортик с этой картой империи, переделанной на его манер, заполним обломками и мусором, а потом этот обелиск в Ватиканском цирке — повалим его, стащим верёвками...

В своё время римляне в изумлении судачили о долгом пути, совершенном этим огромным монументом, спустившимся по Нилу, пересёкшим Средиземное море и поднявшимся по Тибру до подножия Ватиканского холма. У многотысячной толпы захватило дух, когда мокрые канаты медленно натянулись и устремили в небо гигантскую стелу со шпилем из электра. Писатель Кливий Руф, тогда следивший за этим зрелищем с учащённо бьющимся сердцем, спросил: