Выйдя на улицу, Зибен почуял запах свежего хлеба, остановился у булочной и купил сырную плюшку, которую съел по дороге.
Друсса не было — он уже отправился на эту свою работу. Боги, как можно день-деньской копаться в грязи? Зибен прошел на кухню, растопил плиту и поставил на нее медную кастрюлю с водой.
Заварив чай из мяты и других трав, он отнес настойку в большую комнату. Там на кушетке спал Шадак в покрытой дорожной пылью одежде и грязных сапогах. Когда Зибен вошел, он проснулся и спустил ноги вниз.
— Любопытно знать, где ты шляешься, — зевнув, сказал он. — Я еще ночью приехал.
— Я был у друзей, — ответил Зибен, пригубив свой чай.
— Ясно. Мапек вернется в Машрапур сегодня — он сократил свою поездку в Вагрию.
— А мне-то что?
— Да ничего. Просто теперь ты знаешь.
— Ты пришел прочесть мне проповедь, Шадак?
— Разве я похож на священника? Я пришел повидать Друсса. И застал его в саду — он бился на кулачках с каким-то лысым верзилой. Судя по тому, как он скачет, раны его зажили.
— Только телесные.
— Знаю. Я говорил с ним. Он по-прежнему намерен отправиться в Вентрию. Ты поедешь с ним?
— С какой стати? — фыркнул Зибен. — Я с его женой незнаком, да и его-то едва знаю.
— Это пошло бы тебе на пользу, поэт.
— Что? Путешествие по морю?
— Ты отлично знаешь, о чем я. Ты нажил себе врага, одного из самых влиятельных лиц Машрапура. А его враги умирают, Зибен. От яда, от ножа, от узловатой веревки, накинутой на шею во время сна.
— Неужто весь город знает о моих похождениях?
— А как же иначе? В том доме тридцать слуг. Ты надеешься сохранить что-то в тайне, когда ее восторженные крики разносятся повсюду и утром, и днем, и глухой ночью?
— Или все сутки напролет, — улыбнулся Зибен.
— Не вижу в этом ничего смешного. Ты просто кобель и, конечно, погубишь ее, как и многих других. Но твоей смерти я не хочу — одни боги знают почему!
— Я подарил ей немного радости, только и всего. Ее сухой как деревяшка муж на это не способен. Но я подумаю над твоими словами.
— Думай быстрее. Мапек, вернувшись, мигом узнает... о радости, доставленной его жене. Я не удивлюсь, если он убьет и ее.
— Нет! — побледнел Зибен.
— Он гордый человек, поэт, — а ты совершил роковую ошибку.
— Если он тронет ее хоть пальцем, я убью его.
— Ах, как это благородно. Кобель обнажает клыки. Не надо было волочиться за ней. Ты даже и не влюблен, просто похоть обуяла.
— А разве влюбленность заключается не в этом?
— Разве что для тебя. Видно, ты никогда уже не поймешь этого, Зибен. Любить — значит давать, а не брать. Делиться душой. Но говорить это тебе — все равно что учить курицу арифметике.
— Ладно, не пытайся щадить мои чувства. Выкладывай все, что на уме!
— Бодасен набирает людей для вентрийской войны. Корабль отплывает через двенадцать дней. Спрячься до тех пор и не ищи больше встреч с Эвейордой, если тебе дорога ее жизнь.
Шадак направился к двери, и Зибен сказал ему вслед:
— Ты не слишком высокого мнения обо мне, верно?
— Более высокого, чем ты сам.
— Я слишком устал, чтобы разгадывать загадки.
— Ты никак не можешь забыть о Гульготире.
Зибен вздрогнул, как от удара, и вскочил на ноги.
— Это осталось в прошлом и ничего для меня не значит. Ты понял? Ничего!
— Как скажешь. Увидимся через двенадцать дней. Корабль называется «Дитя грома» и отплывает от десятого причала.
— Может, я приду, а может, и нет.
— Выбор есть всегда, приятель.
— Нет, нет и нет! — прогремел Борча. — Ты все так же выпячиваешь подбородок и суешь голову вперед. — Борча обтер полотенцем лицо и голову. — Пойми же, Друсс, если Грассину представится случай, он вышибет тебе глаз, а то и оба. Подберется ближе и ткнет рукой тебе в лицо — а большой палец у него как кинжал.
— Давай еще попробуем.
— Нет. Ты злишься, и это мешает тебе мыслить здраво. Сядь и остынь.
— Смеркается уже, — сказал Друсс.
— Пускай смеркается. До состязаний осталось четыре дня, Друсс. Четыре. За это время ты должен научиться владеть собой. Победа — вот главное. Пусть противник издевается над тобой, пусть заявляет, что твоя мать продавалась матросам. Это его оружие — а ты держи себя в руках, ибо гнев — самая большая слабость бойца.
— Я справлюсь, — буркнул Друсс.
— Всего несколько минут назад ты дрался как надо — хорошо держал равновесие и бил крепко. Потом я влепил тебе пару оплеух. Ты не успел прикрыться и впал в раздражение. Ты опять начал бить криво, выпятил подбородок и открыл лицо.
— Ты прав, — кивнул Друсс и сел. — Но мне не по душе эти игры, эти прыжки и увертки. Как будто дерешься понарошку.
— Да, мы деремся понарошку, дружище, но это готовит тебя к настоящему бою. — Борча хлопнул юношу по плечу. — Не отчаивайся: ты почти уже готов. Копание в земле пошло тебе на пользу. Как там дела на вырубке?
— Сегодня заканчиваем. Завтра туда придут каменщики.
— Как раз вовремя. Подрядчик, должно быть, доволен тобой — как и я.
— А ты почему доволен?
— Треть этого участка принадлежит мне, а цена на землю порядком возрастет, когда построят дома. Ну а ты? Доволен премией?
— Уж не тебе ли я ей обязан?
— Нет, Друсс, так всегда делается. Подрядчик получает пятьдесят рагов, если укладывается в срок, а помощнику обычно отдает десятую долю.
— Мне он дал десять рагов — золотом.
— Как видно, ты здорово ему угодил.
— Он просил меня остаться рыть котлованы под дома.
— Но ты отказался?
— Да. В Вентрию идет корабль. Я предложил на мое место Тогрина, и подрядчик согласился.
Борча помолчал. Он знал, как Друсс побил Тогрина в первый день и как взял его обратно, как учил его и доверял распоряжаться. А подрядчик рассказал Борче, как охотно подчиняются Друссу рабочие.
«Он прирожденный вожак, который вдохновляет людей своим примером. Для него нет слишком тяжелой или грязной работы. Он настоящая находка, Борча, и я хочу повысить его. На севере намечают новую вырубку, участок там трудный — я поставлю Друсса туда начальником». — «Он не согласится». — «Почему? Он мог бы разбогатеть».
Борча вернулся к настоящему: