Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Великанова cтр.№ 63

В комментариях населения предлагалось ввести уголовное наказание для родителей, которые не пускали детей в школу (обычно из-за антирелигиозной пропаганды в классе или из-за отсутствия обуви), убивать воров на месте преступления без суда и «ужесточить наказания за уголовные и политические преступления». Авторы ограничивающих, запрещающих и ужесточающих рекомендаций видели мир полным врагов, которые вынашивали коварные планы по разрушению страны. Согласно социально-психологической литературе такое мировоззрение, наряду с принятием насилия, принадлежит авторитарному типу личности. Историк Георгий Мирский размышлял незадолго до своей смерти:

Советское население было хорошо натренировано в ненависти. Характерные для конституционных комментариев проявления беспощадности следовали за упражнениями в ненавистнической риторике во время раскулачивания, после убийства С. Кирова, на показательных судебных процессах, и в августе 1936 года во время процесса над Объединенным троцкистско-зиновьевским центром. Примирительная линия конституции резко контрастировала с агрессивной риторикой этого судебного процесса, подавая противоречивые сигналы публике. В какой-то день в августе граждане обсуждали конституцию и примирение с «бывшими людьми», а на следующий день на другом собрании кричали: «Повесить этих рептилий!», требуя смертной казни без всяких «юридических тонкостей» для подсудимых. Когда в сентябре 1936 года Н. Бухарин и А. Рыков были на время избавлены от суда и преследования, анонимное письмо на имя С. Орджоникидзе требовало их смерти: «Всех надо убивать, кто идет, говорит даже против Сталина, всем в глотки и другие места надо забить колья» ^[574]. Конфронтационный и консолидирующий типы мобилизации сочетались в 1936 году, но конфронтационный получал все большую поддержку. Недостатка в одобрении государственного насилия и дискриминации не было.

В периодических ритуалах ненависти режим культивировал силовые элементы традиционной культуры с ее тенденцией приписывать свои неудачи злонамеренным действиям других людей, а не собственным просчетам, случайностям или безличным силам ^[575]. Революционное насилие в течение двух десятилетий превозносилось в официальном дискурсе классовой борьбы, который подогревал революционное рвение и давнее социальное недоверие простолюдина к дворянству, аристократии и интеллигенции. Атмосфера охоты на ведьм в ходе августовского процесса отнюдь не побуждала участников дискуссии принимать идею примирения, содержащуюся в конституции, поскольку это был внезапный отход от норм классовой ненависти. В дискуссионных материалах и письмах к властям мы слышим эхо агрессивной риторики, употреблявшейся газетами в ходе судебного процесса. В сентябре член партии Г. Ваненко написал Молотову письмо со следующими рекомендациями: «В связи с [предстоящим VIII] Cъездом Советов… а также в связи с работой по-новому (Новая Конституция – сталинская) надо пересмотреть весь руководящий партийный и советский аппарат, очиститься от троцкистов и подозрительных». Ваненко подробно перечислил почти все ветви власти и вооруженных силы, подлежащие проверке ^[576]. Эти «рекомендации» на самом деле были реализованы правительством во время Большого террора 1937–1938 годов. Степень массовой поддержки политических репрессий измерить невозможно, но степень злобы была высокой: значительная часть требований и одобрений чисток сопровождалась предложениями самых варварских методов казни врагов и воров – посадить на кол, содрать кожу, медленно пытать раскаленным железом или день за днем расчленять. Мобилизационная кампания вокруг августовского показательного суда над троцкистами способствовала агрессивному дискурсу в ходе дискуссии.

Архаическая культура насилия подпитывалась жесточайшим опытом войн (1914–1922 года) и голода и оборачивалась низкой ценой человеческой жизни, брутализацией норм и криминализацией общества ^[577]. Высокий уровень тревожности населения наряду со страхом за свое окружение и будущее, чувство незащищенности и беспомощности, неуверенности в собственных силах, формировали психологическую основу внутренней агрессивности у граждан. Это стало психологическим фоном для будущего Большого террора. Массовые репрессии, а затем опыт и последствия Второй мировой войны способствовали банализации насилия в обществе, о чем свидетельствует послевоенный рост преступности. История государственного и криминального насилия в России в XX веке имела долгосрочный эффект. Современные опросы 1999 года показывают, что около 25 процентов россиян участвовали в драках, становились жертвами грабежей и насилия в семье. 58 процентов молодых людей, проходивших службу в вооруженных силах, стали жертвами физического насилия со стороны своих сослуживцев. В 2007 году почти половина россиян выступала за восстановление и расширение смертной казни, что, впрочем, в целом соответствует мировому уровню ^[578].

Ненависть к врагам была движима патриотизмом и любовью к советскому государству и лидеру. Убеждение, что государство должно контролировать жизнь страны даже за счет личных интересов и прав граждан, пронизывало комментарии. Прямые и косвенные высказывания граждан как в публичной, так и в неформальной обстановке свидетельствовали о прочном увязывании личных интересов с государством, уважении к власти и даже готовности пожертвовать жизнью ради государства и любимого лидера. Иногда, публично и в частном порядке, советские граждане метафорически сожалели о своей неспособности предложить свою жизнь в обмен на жизнь умерших лидеров – Ленина, Кирова или Орджоникидзе ^[579]. Нарратив жертвования жизнью во имя революции и социализма был частью официального канона, навязанного, в частности, газетами и социалистическим реализмом. Эта модель была представлена в культовом романе Н. Островского «Как закалялась сталь», изданном в 1932–1936 годах. Главный герой подорвал свое здоровье, был парализован, а затем умер, героически работая без отдыха в тяжелейших условиях на благо общества в течение многих лет. В августе 1936 года в репортажах о гражданской войне в Испании вновь зазвучала тема жертвования жизнью для революции. Этика самопожертвования, так глубоко коренящаяся в православном менталитете, отказ от индивидуальности, упование на мощь государства пронизывали историко-культурные традиции.