— Я не могу больше идти, господин! Я умираю от голода! — едва внятно прошептала Тэкла, в изнеможении падая на траву. — О, я готова теперь сама идти к Гассану, лишь бы он дал мне есть, прежде нежели убьёт меня…
Её глаза горели нестерпимо… Губы потрескались… Что-то дикое было в её до неузнаваемости исхудалом лице…
— Тэкла! Тэкла! Моя несчастная девочка! Собери свои силёнки! Подтянись немного! Скоро уже конец леса, и, может быть, сразу за ним будет русское укрепление или мирный аул, — утешал Миша несчастного ребёнка, силясь подбодрить её, как только мог.
Но Тэкла была глуха к его словам. Она тяжело дышала, и воспалённые глаза её устремились вдаль дико горящим взглядом.
— Она умирает! — с ужасом вскричал Зарубин. — Что мне делать! Она умирает!
Смерть ребёнка казалась ему хуже всяких ужасов погони, даже его собственной смерти. Несчастье и горе сближают людей. Она, эта маленькая Тэкла, сумела горячо привязать его к себе, и он полюбил её, как дорогую младшую сестрёнку.
И теперь Миша с мрачным отчаянием смотрел, как конвульсивно вздрагивало исхудалое тельце девочки, как судорожно двигались её запёкшиеся губы.
Собственный невыносимый голод был, казалось, забыт им. Он только думал об одном: как бы спасти Тэклу, как бы облегчить её страдания.
Если бы Гассан снова погнался за ними, он смело вышел бы к нему на встречу и ценою собственной жизни достал бы пропитание умирающей девочке… Он теперь молил Бога об этом… Он желал всей душой, чтобы судьба снова послала Гассана спасти от голода его умирающего маленького друга…
И молитва Зарубина, казалось, была услышана… Где-то совсем поблизости послышались мерные негромкие звуки, похожие на топот коней… Очевидно, кто-нибудь из преследователей решил вернуться… Вот сейчас они покажутся из чащи, и она, Тэкла, будет спасена.
Миша спокойно опустился на траву подле девочки и стал ждать. Вот ближе и ближе слышится топот… К нему присоединяются голоса… людские голоса…
Не голос Гассана! Нет!
Какое-то дребезжанье и поскрипывание примешивается к неторопливому топоту копыт.
Нет, это не погоня! Это дребезжанье и писк — характерные звуки горской арбы.
Они спасены! Слава Всевышнему, молитва его услышана Богом.
— Тэкла, очнись! Очнись, Тэкла! Мы спасены! Здесь люди! — стал трясти он полубесчувственную девочку, весь закипая новым приливом надежды.
Та медленно открыла глаза.
— Люди, говоришь ты? Люди, а с ними и хлеб, значит? — слабым голосом произнесла она.
— О моя бедняжка! — мог только проговорить Миша.
Из-за кустов показались две небольшие арбы.
Два вола тянули их, осторожно ступая по неровной дороге. На передней арбе, под навесом из парусины, сидел старый горец в тёмном бешмете и курил трубку; другой, молодой, почти юноша, шёл впереди. Вся арба была доверху наполнена чем-то, чего нельзя было разглядеть благодаря плотно затягивающей её парусине.
— Это лаки, — слабо произнесла Тэкла, — они развозят товары по горским аулам, и в Ведени приезжали такие; Зайдет их звала в сераль, — они, во всяком случае, не враги. Я попрошу у них хлеба, господин!
Собрав последние усилия, она крикнула по-чеченски:
— Да благословит Бог нашу встречу, друзья! Ради всего святого, дайте нам есть. Мы умираем с голоду!
Старик и юноша, давно уже заметившие странную пару, тотчас же перекинулись несколькими фразами между собой.
Потом старый лак порылся в кармане чохи и, вынув оттуда огромный кусок чурека, подал его девочке. Тэкла испустила радостный крик и стала поспешно убирать за обе щеки лепёшку. Вдруг взгляд её упал на Зарубина… Слабая краска залила щёки девочки…
— О, господин, — прошептала она, вся красная от смущения, — я забыла о тебе, — и, разломив чурек пополам, подала ему половину.
— Спроси их, нет ли поблизости аула, Тэкла, только не проговорись, что мы беглецы, — сказал Зарубин девочке, когда первый голод был утолён ими.
Тэкла тотчас же исполнила его приказание.
Старый лак ответил ей что-то, после чего она оживилась разом и даже захлопала в ладоши. Бледное личико её зарумянилось, глаза заблестели.
— О, господин! Какая радость! — кричала она. — Старик говорит, что одна из русских крепостей расположена неподалёку отсюда и что к вечеру они будут там. Он говорит ещё, что может подвезти нас туда, если мы желаем. Какое счастье, господин! Какое счастье!
Действительно счастье!
Миша медленно поднял руку и незаметно перекрестился.
Старик-лак спрыгнул с передка арбы и помог обоим путникам влезть во внутренность её, где были свалены в кучу куски персидских тканей и ковров и лежали целые груды всевозможных безделушек в виде металлических дешёвых бус, монист, браслетов и побрякушек.
Тэкла оживилась, повеселела. Она тотчас же вступила в разговор со стариком, который назвал себя Амедом. Лицо старика, особенно его пронырливые маленькие глазки и лукавая усмешка тонких губ, с первой же минуты не понравились Зарубину. Младший лак, которого старик называл Идиль, больше молчал и только поглядывал по сторонам, словно выискивая что-то. И этот не внушал доверия Мише.
Но выбора не было: приходилось или умирать с голоду и усталости в чаще Андийских лесов, или принять гостеприимство подозрительных и вороватых на взгляд лаков.
— Откуда вы держите путь? — обратился между тем старый Амед с вопросом к Тэкле.
Девочка замялась на мгновение, потом отвечала с деланной развязностью:
— Мы жители мирного аула Ситэ. Мы заблудились в лесу на пути к русской крепости, — пояснила она, краснея за свою ложь, — это, — прибавила она, указывая на Зарубина, — мой брат.
— Разве это брат твой?.. Но почему же он не говорит по-чеченски? — с показным равнодушием спросил старый Амед.
Тэкла вспыхнула. Потом снова начала, запинаясь:
— Мой брат был долго в плену у урусов и почти разучился говорить на родном языке…
— Да и ты сама говоришь не как природная чеченка, — перебил её старик, — надо полагать, что и ты побывала в плену у гяуров, а, девочка? — с тонкой усмешкой, заставившей вздрогнуть всем телом Тэклу, произнёс старик.
— Ну да это пустое, — добавил он тут же, как-то странно прищуривая левый глаз, — а вот что вам понадобилось в русской крепости и почему твой брат не носит папахи и чохи, вот что хотел бы узнать старый Амед?..
На последний вопрос Тэкла не знала, что ответить.
Она предпочла сделать вид, что не расслышала его и, свернувшись в комочек, приготовилась заснуть подле уже задремавшего на груде ковров Зарубина.
Вскоре усталость взяла своё, и девочка погрузилась в сладкий сон под мерное и монотонное покачивание арбы.