История казни - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Мирнев cтр.№ 85

Дарья, не имея сил слушать их голоса, скрылась в избе. Она не знала, чем заняться, находясь вся в непрерывном ожидании мужа. Ей порою казалось, стоит только перестать думать о нём, как Ваня тут же заявится и скажет: «А вот я. Не ждали?» Петю надо бы отправить в школу, Васе тоже пора учиться, но Дарья решила подождать со школой. Летом правленцы колхоза обязывали всех ходить на прополку пшеницы и ржи. Она молча, скрепя сердце, ходила, брала с собой старшего, Петю, и Маришу.

* * *

Если признать существование истины настоящего времени, то Цезарь Ильич Дураков с полным основанием мог сказать, что он — представитель этой самой истины. Он любил собрания, разоблачения, мог без перерыва говорить три часа подряд, требовал обязательного прихода всех колхозников на собрания, на которых выступал с яростной зажигательной речью. Обладая малым ростом, неслыханно крупными ушами и чёрным, изъеденным оспой лицом, на котором лепились лохматые брови и топорщились чёрные, коротко стриженные усы, он в пылкости и громовержности голоса мог дать любому фору. Дураков носил офицерские галифе, длинную красноармейскую гимнастёрку, подпоясанную командирским ремнём, высокие сапоги, заляпанные грязью даже в сухой день и отродясь им не чищенные, и фуражку с ломаным козырьком. Он выходил на трибуну, хозяйски окидывал собравшихся, которых глубоко презирал, выпячивал худосочный живот, расправлял грудь, одёргивал гимнастёрку и подчёркнуто громко звенел на весь клуб: «Дорогие товарищи! А если недруги, то не дорогие! Хрен с вами! О том и об этом! — расставлял точки над “и” председатель, сдвигал в горле, какие-то известные ему нотки и продолжал в более приподнятом тоне. — Исторические решения гениального съезда коллективизации, что произошёл недавно, а также ещё более великие решения историчайшего Центрального комитета Всесоюзного съезда коммунистической партии большевиков ленинского закала во главе с твердокаменным, прозорливейшим, мудрейшим и гениальнейшим товарищем Сталиным, сплотившим всех против Троцкого, определили наше главнейшее направление! Я страшно люблю товарища Ленина, товарищи, — добавлял он со слезами на глазах и, действительно, вытирал глаза тыльной стороной руки, как бы стыдясь слёз своих, отворачиваясь, и красиво, на виду у всех, снова продолжал витийствовать. — Но и за гениального вождя товарища Сталина готов жизнь отдать. Это раз! Надо знать такое дело, товарищи! Я за революцию готов всё отдать, я бросил мать-старушку, жену, сыновей, — всё ради революции и полной победы над мастями всех буржуазий и эксплуататоров! Вот у меня спрашивают, конечно, с подковыркой, некоторые этакие и такие, что не эдакие, что ты, мол, Дураков, носишь галстук? Да, товарищи! Это раз! Я не люблю галстук! Но Ленин срал на то с классовой сущностью! Хотя тоже не любил слюнтяйства, а носил, потому как, товарищи, — это два! — что носить ещё не означает продажу буржуазным условностям, которых очень не люблю. Это три! Но в доказательство я вам привожу пример, что я сам видел у великого вождя твердокаменного нашего и надежды всех пролетариев, присланных в качестве двадцатипятитысячников на укрепление колхозов из самого Ленинграда, я сам видел у вождя грязный воротничок, что говорит о его наплевательском и вполне пролетарском отношении отрицательном к условностям, присущим буржуазии. Более того, от него воняло. В хорошем смысле, конечно! А не в плохом, как подумают некоторые. Есть мнение встать в знак одобрения этого запаха от Ленина. — Он искромётно смотрел в зал в трепетном ожидании, когда все поднимутся и замрут на некоторое время. — Это раз!» — вскрикивал он, поблескивая от волнения глазами, покручивая усами, и с видимым довольством продолжал свою зажигательную, полную выкриков и угроз в адрес всесветных буржуев, мечтающих и размножающих на своих жирных брюхах вшей. Председатель и на самом деле после прибытия в Липки по направлению из центра жил один, спал в заброшенном доме, подремонтированном местными плотниками под жилое и отданном под контору, спал, в чём ходил, в никогда не стиранной гимнастёрке, лишь снимал сапоги, распоясывался, кладя наган под подушку, куда засовывал руку, и так, в обнимку с наганом, спал до раннего утра. Иногда он привязывал лошадь у крыльца, а сам, если это было лето, спал в лопухах, на матрасе, наблюдая, не собирается ли кто напасть на него, и всегда чувствовал себя заряженным для борьбы с врагами. Он, если признаться, не любил деревню, как не любил многое, но чувствовал себя необходимейшим бойцом для свершения важнейших дел по призыву партии и лично вождя Сталина. Целыми днями председатель ездил по деревне, по полям верхом, качаясь в седле, ненавидя и коня, и всех жителей деревни, и эти поля с маревом испарений, а также небольшие лесочки, душные летние луга, солнце, низко палящее, и многое ещё другое. Он, имея в своём распоряжении правление колхоза, назначенное им, за всё принимался, включая малый пустяк, сам. И всех учил, что являлось его прямо-таки исключительной страстью. Он учил сеять: «Ты что, блядь! — кричал он бабе, плетущейся с кузовком за лошадкой во время сева пшеницы. — Как машешь своим женским органом?! Не знаешь, как надо, что ли?!» — Женщина с испугом оборачивалась к председателю, а он в назидание брал с гмыком горсть пшеницы и, размахнувшись, разбрасывал с лихостью: «Вот как!» Женщина ничего не понимала, глядела на председателя молча и со страхом пыталась повторять движения Цезаря Дуракова. Особенно доставалось учителю, немолодому, но добродушному и добросовестному старичку, проучившему многие молодые поколения Липок. Однажды на улице председатель заметил сидевшего в пыли хныкавшего мальчика. «Ты чей?» — строго спросил он ребёнка, не слезая с лошади. «Костя я, Колюжный». «А что ж ты, хрен малый, хнычешь прямо на улице, Костя Колюжный? Некрасиво. Пролетариат учит не хныкать». «А что ж меня про Пушкина спросили, я не ответил, а мне двойку залепили, — заплакал пуще прежнего мальчик. — Татка теперь мне голову открутит». «Пушкин!» — взъярился председатель и с места, наподдав коня шенкелями, пустился галопом к школе. Цезарь Дураков, вытащив наган и положив перед собою на стол, устроил учителю настоящий разнос, обругал вместе с ним и какого-то Пушкина. «Кто такой Пушкин?! А не понимаете, что сейчас другие песни, а Пушкина давно, сучары, вашего уже нету? Я знаю, что тебе близок именно тот буржуа Пушкин, но не Ленин, мировой вождь, одно слово которого стоит миллиона этих прислужников империализма Пушкиных! Чтоб в этих стенах звучал только один голос, тот голос — Ленина! А не то я тебе покажу не только кузькину мать, но ещё кое-что похлеще, живодёр! Хрен собачий с яйцами! Оно мене ещё при тех царских сатрапах стращали Пушкиным, не давали учиться искусству пролетарской борьбы. Расскажи, мол, о дубе, вокруг которого ходил никогда не существовавший кот на цепи! Да плевать я хотел с большой колокольни на вашего кота на цепи! Плевал! Ребята, как только он вам про Пушкина, бегом ко мне, а я уж ему дам классовый подход на полную катушку! — обратился он к ученикам, глядя на бледного старого учителя, для которого Пушкин всегда олицетворял самое поэтическое, изначальное мышление. — Срать мне на вашего Пушкина! Есть Ленин! Только Ленин и Сталин принесут в умы спасение. Родной язык — Ленин, арифметика — Ленин, и чистописание — Ленин! Одно слово его — вся наука! Вот я, например, читаю только Ленина: на завтрак, обед, ужин, на сон грядущий — одного вождя мирового пролетариата Ленина! Всё! Точка! Я читал. Яйца оторву, и зажарю, и съем!»