Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира - читать онлайн книгу. Автор: Флавиус Арделян cтр.№ 95

* * *

Потихоньку новый Тауш почувствовал, как старый Тауш воплощается в нем, как их границы сближаются и почти совпадают, разделенные временем, но как будто единые в духе, который делался все глубже, словно колодец, до самой лужи, в которой отражались Исконные, когда складывали ладони ковшиком, чтобы набрать воды и напиться. ^[31]Это и был монумент долга, о котором говорил старец? Тауш обнаружил, что если это и впрямь так, то он хрупкий, с ржавыми сочленениями, с криво уложенными камнями, и святой боялся, что ветер, дующий сквозь его нутро, может всю эту конструкцию развалить. Он осторожно ступал по коридорам храма, следя, чтобы внутренний Тауш не рухнул, потому что вновь собрать его по частям он бы не сумел.

– Я не справлюсь с этим в одиночку, учитель, – сказал он старцу как-то раз, но тот ответил, что и не надо, поскольку он никогда не будет один.

Но Тауш не нашел утешения в словах старца, потому что, вернувшись в келью и оглядевшись по сторонам, отчетливо увидел свое одиночество, и им вновь овладел страх. Он уснул, и что ему снилось – о том не расскажешь, поскольку во сне не было ни времени, ни места, лишь ощущение некоего слова (где пребывают слова, когда их не произносят?), которое, распадаясь, рождало другое слово, и оно, также распадаясь, рождало еще одно слово, и так далее, и сон этот был о приятном факте, о чем-то содеянном и исполненном, а потом, в последнее мгновение сна, прямо перед пробуждением и встречей с новой зарей в Лысой Долине, Тауш понял: все эти слова, что рождались и распадались, на самом деле пребывали внутри одного слова, длинного и всеохватного, которое сжималось в точку, проваливаясь в само себя.

Раздавленный страхом и неуверенностью перед лицом вверенной ему миссии, новый святой Тауш принял необдуманное решение. Когда во всем храме стихла сутолока и большинство учеников готовились отойти ко сну, Тауш выбрался из своей кельи и на цыпочках прошел по коридорам, обходя окна в каменных стенах – через которые даже в столь поздний час некоторые еще могли высунуть голову, чтобы поглядеть, кто бродит по пустым помещениям, – и стремясь не оставлять отпечатки ступней в пыли, собравшейся кучками под каменными кубами, трущимися друг о друга. Святой спустился в зал с исповедальнями и попытался сотворить себе попутчика из слов – ведь его и самого так создали, верно? (Пусть слова и не произнесли вслух, а принесли оттуда, где они пребывают в ожидании.) В соседних исповедальнях лежали, сжавшись в комок, не до конца сотворенные ученики – из них лишь некоторые почти полностью сформировались, и можно было даже подумать, не заметив через занавески пустоты размером с монету в их головах или отсутствующие пальцы, или еще сомкнутые очи, что они могли бы подняться из тени исповедален и выйти в мир. С ними был только новый святой; иногда он слышал, как они стонут в муках творения или тихо плачут, и пытался вспомнить, что же могло болеть, но напрасно – его память начиналась с того момента, когда он покинул в первый раз каморку, а все, что случилось до того, было безупречной чернотой, недвижной, лишенной запахов, ибо творение происходило вне духа. Он не понимал, что должен сделать, и даже не знал нужных слов; он украл несколько, спешно навестив этот зал днем и подслушав учеников, которые призывали формы и рождали дух посреди комнаты – тот пар, который неустанно клубился над мозаикой. Но страх и одиночество взяли его в ужасные клещи, не отпуская ни во сне, ни наяву, и он знал, что в одиночку не отважится отправиться в путь. Узнав от старца о том, что внутри него пересекаются три дороги, новый Тауш постоянно ощущал, как огромные цитадели возводятся на обширных равнинах внутри него – прямо внутри него, карлика с новым, незрелым духом, с шишкой в пупке, из которой выходит красный шнур, внутри него, невежды. Как же он может носить в себе целые миры? И где на тех внутренних пространствах осталось место для него самого?

Обо всем этом он думал в первую ночь, прячась в исповедальне, набираясь храбрости, необходимой для столь великой тайны, и мысленным взором глядя на себя, бредущего в одиночку по Ступне Тапала, где за ним наблюдали из укрытий тысячи глаз, стерегущих его путь. Он набрал полную грудь воздуха и начал шептать. Что-то в почти органической архитектуре исповедален с легкостью высасывало из человека слова: оно выталкивало их через маленькие ниши в стенах, потом вело по трещине в потолке, пока та не расширялась и не превращалась в перевернутую воронку. Воронка же, в свою очередь, приводила к аркам, которые изменяли слово, как перегонный куб; поднимали его, а потом роняли прямиком на мозаику. Когда в том зале звучало какое-нибудь слово, оно как будто запускало механизмы, тайные и покорные, с колесами и рычагами, которые надували кузнечные мехи и тянули за веревки, только этой машиной была аркада, а финальной музыкой – дух Ключа. Тауш обнаружил, что говорить нетрудно, исповедальня призывала и поддерживала его шепот, губы естественным образом и неустанно исполняли свое предназначение, но то, что покидало уста нового Тауша, было противоестественным и искаженным, и святой сразу понял: он не понимает, что делает и говорит, но амбиции, страх и вся комната, превратившаяся во второе, резонирующее тело, подталкивали его к продолжению.

К утру, когда новый Тауш должен был прекратить свое занятие и пробраться в келью, святой заметил на тонком слое пыли на полу отпечатки ладоней. Песок перед ним двигался, маленькие дюны перемещались туда-сюда, и Тауш понял: что-то возникло, и оно как раз устроилось на полу, чтобы поспать до его следующего визита. Он улыбнулся и вышел из исповедальни, пробежал мимо облака, которое в тот краткий миг, когда они коснулись друг друга, как будто дохнуло в его сторону вонью тухлых яиц. Но у нового Тауша не было времени принюхиваться, и он ушел – затерялся в коридорах храма, наполненных неустанным скрежетом трущихся друг о друга камней.

В один из тех дней, сраженный усталостью бессонных ночей, новый святой Тауш осознал, куда должен направить свои стопы. Часами вскрывая животы птицам и с закрытыми глазами, почти заснув от рутинного ритуала, проливая семя в выпотрошенные трупы, Тауш потерял сознание от утомления и ударился лбом о край каменного стола. До того, как его обнаружили ученики и унесли в келью, где уложили спать, Тауш увидел сон: будто кто-то возвел стены на мертвом пустыре и собрал за ними причудливые ходячие тени; святой не видел, что происходит за стенами, но с того места, где стоял – он не знал где – и ждал – он не знал чего, – мог слышать суету, звонкие крики животных, цокот копыт и свист ветра, который, возможно, носился посреди огромных зданий и внутри них в этом городе. Ночью (поскольку приснилось ему многое: дни, ночи, сезоны, времена года, эпохи, эры, места, творение и разрушение – все сжалось до одного-единственного мгновения) небо озаряли отражения огней внутри города, которые как будто неустанно поглощали тот мир. «Что может гореть и гореть без конца?» – спрашивал себя святой Тауш там, где он стоял – не зная где – и ждал – не зная чего, – и, как будто всякая его мысль вызывала некое движение, увидел комья влажной, липкой земли, которые катались, сталкиваясь друг с другом, а между ними мелькали люди, барахтающиеся в грязи, – они то погружались, то выныривали на поверхность, как будто их выпихивали в мир незримые силы. Святой, спустившись оттуда, где он прятался – не зная где – и ждал – не зная чего, – посмотрел на лица этих людей и увидел, что на самом деле они корни мандрагоры. Обратив взгляд к небесам, он увидел повешенных на отростке жирной тучи, озаренной мощным пламенем, полыхавшим внутри городских стен. Стараясь изо всех сил, прищурившись, пробираясь взглядом все выше и дальше, словно превратившись в ястреба, он сразу понял, что повешенные ему известны и что у всех одно и то же лицо: святого Тауша вековечного.