Собрание сочинений. Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60 – 70-х годов - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Мамлеев cтр.№ 80

Вдруг во дворе закукарекал неизвестно откуда взявшийся дикий петух.

Утро упало в тихую пустоту улиц. Но что изменится от этого в моей душе… Всю жизнь меня жгло одно стремление: к смерти… Только в исчезнувшем раннем детстве я любил жизнь. Стук моего сердца наполнял тогда мое сознание, и я не знал ничего, кроме этого стука. Мое сердце казалось мне мячиком, с которым можно затевать вечную игру… А потом: смерть повела меня, как слепого ребенка… Это началось с того, как стали тяжелеть мои мысли. Раньше они были светлые и служили определенной цели. А теперь я понял, что они сами по себе и не имеют предназначения. Поэтому я очень не люблю думать. А когда нет мыслей, и в сознании чисто, как в душе птицы, особенно ясно видишь поток внутренней силы, влекущей тебя помимо твоей воли к своему берегу — к смерти. Так вот, то, что находится внутри нас, наше сокровенное!

С этих пор я особенно полюбил не столько саму смерть, иначе я бы давно ушел, сколько сознание смерти.

Именно сознание смерти, потому что сама смерть что это такое?! «Когда нас нет — есть смерть, когда есть мы — нет смерти», — а мысль о смерти, о, это совсем другое, это жизнь, это визг, это слезы, и я настаиваю, что надо жить во смерти, каждую минуту сознавая ее, копошась в ней, как в любимой женщине. Человек, быть может, и есть всего-навсего мысль о смерти.

Итак, сознание смерти заменило мне жизнь.

Вот и сейчас, в этот весенний день, в этом раскачивающемся мире, как ветер, я вышел на улицу, чтобы смерть опять повела меня в свою утреннюю прогулку. И все вокруг опять стало таким хрупким и потусторонним, как будто стеклянная кровь пролилась по ветвистым жилам мира… О, Господи, заверну лучше на мост, к реке… Я ловлю встречных людей в уютное гнездышко моих мыслей о гибели. И они становятся не такими, какими кажутся на первый взгляд: женщина, покупающая в ларьке капусту, стоя мочится тихими спазмами страха. Я люблю ее тело, потому что оно вздрагивает от прикосновений смерти… А девочка, оборванная, замусоленная девочка, разве она бежит играть в классики — нет, она просто скачет навстречу своему уничтожению.

И ее тело, напоенное жизнью, еще больше напоено Великим Отсутствием.

Это Отсутствие сказывается в каждом ее движении, в ее застывании, в ее мольбе…

Бедная скелетная крошка! Поцелуй свою будущую могилку. Да, да!.. Я еще в детстве — а жизнь уступила в моей душе смерти, когда мне было семь лет, — очень любил играть вокруг своей будущей могилки.

Я строил ее из песка или глины, ставил жалкий детский крестик из палок и играл около нее в прятки. Мама порола меня за это… Но хватит о прошлом.

Особенно я люблю есть, думая о смерти. Я прохожу мост, захожу в разукрашенную хохотом столовую. Хорошо в уголку пить сок и знать, что ты скоро растворишься в неведомом, как темный сок растворяется в тебе.

Господи, посмотреть бы на мух у стены…

Мелькание, мелькание и мелькание… Сознание смерти делает меня легким и нетронутым, и я прохожу сквозь мир, как сквозь воздух. Хорошо жить умершему. И мысли становятся как звон колокольчиков.

Представьте себе, потому что я мертв, я сделал карьеру. Хотя мне всего 34 года, но я заведую отделом. И это потому, что мне все безразлично. Сознание смерти легко проводит меня сквозь жизненные сгустки, дальше, дальше, туда, к концу. Бедненькие живые поросята, мои сослуживцы, как они извиваются, стараясь добиться лучшего положения. Но у них ничего не выйдет. Хе-хе… Они вертятся вокруг себя и кусают зубами воздух. Потому что у них нет той холодной вечной силы — сознания смерти. И мне безгранично все равно, кем я буду, а им — нет…

Вспоминаю, что даже утром, в постели, тронутый пробуждающейся влагой жизни — с первым же рассветом сознания! — мысль о смерти обжигала мое тело.

Наконец я допиваю свой сок. Я всегда очень аккуратно одет, как покойник, в наглаженном, выхоленном костюме, в безупречном воротничке и при галстуке.

Смерть в отличие от жизни должна быть прилична.

И все же жизнь хороша! Не надо думать, что я не люблю жизнь. Просто смерть я люблю еще больше.

А жизнь-то я люблю, скорее, не саму по себе, а в ее связи со смертью.

Вот и сейчас, как приятно слушать болезненно-родной, до ужаса всепоглощающе-реальный стук своего сердца и знать, что оно остановится. Да, да, не будет всепоглощающей реальности!

Тсс-с! Вот я толкаю ботинком ленивую кошку. Солнце бьет мне в глаза. Здравствуй, мама! Где ты сейчас, после своей гибели?! Пока.

Я иду дальше. Все сторонятся моего безупречного костюма.

Должен сказать, что за мою духовную карьеру я очень многое и разнородное перепробовал. Ницшеанство, богостроительство, экзистенциализм… и так далее, и так далее, не перечесть. Сознание смерти пряталось где-то в глубине, пока я пробовал… Но… Какое-то странное недоверие ко всему, что существует, отталкивало меня от «спасения»… «А не послать ли все к черту!» — думал я.

И темная, иррациональная сила выбрасывала меня подальше от всего, туда, вглубь, где ничего нет.

Почему мне все, в том числе религиозные пути, хотелось послать к черту?.. Я овладевал любым видом «спасения», но после того, как овладевал им, сразу уходил в сторону или в какую-то бесконечность.

И почему мне был так приятен самый безысходный пессимизм? Откровенно говоря, самое скверное, что я испытывал в жизни, — это чувство счастья. Испытывал я его очень редко, и всегда у меня бывал тяжелый осадок на душе.

Мне становилось не по себе, явственно хотелось сбросить эту тяжесть с сердца.

Наоборот, когда я знал, что все кончено, когда ни в личном, ни в мировоззренческом плане не было никакого спасения, когда я сознавал, что человечество — обречено, а жизнь — абсурд, галлюцинация Дьявола, именно тогда во мне все было так приглажено, крепко склеено, что я даже физкультурой на радостях начинал заниматься.

Может быть, я так ненавидел жизнь, так хотел гибели всеобщему, что ради этого готов был поступиться личной гибелью?!

Или мне не хотелось торжества какого-либо «спасения», потому что это было бы торжество идеи извне надо мной, а я никак не мог этого допустить, лучше уж тотальная, всепожирающая яма, где все равны перед смертью.

Наконец, может быть, моя любовь к себе настолько безгранична и абсолютна, что в жутких рамках земной жизни она никогда не сможет реализоваться полностью, отсюда и раздражение, и болезненное стремление найти выход там, по ту сторону существующего. С другой стороны, сама жизнь так третирует эту любовь к себе и загоняет в угол, что неизбежно нарастает протест.

Поэтому возможно, что самоубийство — высшая форма любви к себе. Между прочим, меня всегда интересовало самоубийство из-за пустяка: вот, допустим, вам наступили на ногу в троллейбусе, а вы — из абсолютной любви к себе — не стерпели, пошли и повесились где-нибудь в подворотне напротив троллейбусной остановки. Ведь отомстить самому наступившему — это далеко не абсолютно, а скорее даже наивно, ведь факт вашего «ранения» не исчезнет, и мировой закон, по которому вам могут причинять боль, тоже не исчезнет, если даже вы застрелите «обидчика». Поэтому когда вам наступят на ногу — рекомендую повеситься, и как можно скорее, с порывом, чтоб опротестовать все мировые и даже физические законы! Из исступленной любви к себе-с! А недурно-с.