Мне случалось видеть себя в сиянии магии, но такой –
никогда. Этой ночью я буквально горела силой.
– Я тебе не нужен, Мерри, – сказал Холод. – Я
не родился сидхе, я не могу быть консортом богини.
Я обернулась и посмотрела на него пылающими глазами. Я почти
ждала, что, повернувшись, увижу что-нибудь новое, но все осталось на местах. А
чувство было такое, словно должно было появиться новое видение.
– Я видела, как ты танцевал на снегу. Ты был похож на
прекрасное дитя.
– Я никогда не был ребенком, Мередит. Не был рожден. Я
был мыслью, представлением, идеей, если хочешь. Да, идеей, которую оживили
боги. Те самые боги, чья сила теперь струится в моем теле. Их ревность к росту
моей силы, к моему превращению в Убийственного Холода – вот из-за чего я не
остался при Благом Дворе.
Я шагнула к нему, отойдя от зеркала.
– Неужели они так уступают Убийственному Холоду
королевы?
– Не в том дело, Мередит. Они мне равны. Может, с
оружием я их превосхожу. Но они смотрят на меня и вспоминают время, когда
превосходили меня во всем, и это их ранит.
– И потому они тебя изгнали.
Он кивнул.
Я стояла теперь прямо перед ним, так близко, что смогла
провести рукой по его халату, легко-легко, почувствовав только шелк, но не тело
под ним. А я хотела тело. Мне вдруг представилось во всех красках, как я
прижимаюсь к белой коже Холода, перемазывая его всего сияющим водопадом пыльцы.
Видение было таким живым, что глаза у меня сами зажмурились, спина выгнулась, и
руки потянулись вперед.
Холод поймал меня за локти.
– Что с тобой, Мерри?
Я открыла глаза навстречу его встревоженному лицу.
Посмотрела на руки, сжимающие мои локти. Как раз там осталось несколько дюймов
кожи, не тронутой пыльцой, так что его ладони пока сохранили белизну.
– Со мной все хорошо. И даже еще лучше. – Голос
мой звучал странно, как-то глубоко, почти объемно – словно я была пустой
морской раковиной, из которой доносились слова. Я отняла свои руки у Холода и
потянулась к поясу его халата. Один рывок – и узел развязался, полы халата
разошлись.
Холод перехватил мои ладони.
– Я не хочу делать тебе больно.
Я рассмеялась каким-то диким смехом:
– Ты мне больно не сделаешь.
Его хватка у меня на руках стала почти болезненной.
– Ты опьянена магией, Мередит, но смертной ты быть не
перестала.
– Божественность дается только раз, и ты свое уже
получил, – сказала я. – Сейчас это только новая сила, с которой тебе
нужно научиться обращаться. Дело практики, дисциплины и самоконтроля.
Я отдернула руки, и он ослабил захват, давая мне
высвободиться. Потянувшись к разошедшимся полам халата, я нащупала тонкую
завязку, которая их еще удерживала, и дернула за нее. Халат распахнулся,
обнажив полосу бледной кожи.
– И я знаю, что с дисциплиной и самоконтролем у тебя
проблем нет, Холод... – мои руки скользнули под шелк, тронули кожу, –
...и если практика может создать совершенство, то это точно ты.
Тут он рассмеялся – коротко и едва ли не удивленно.
– Почему тебе всегда удается привести меня в хорошее
настроение? Я ведь тебя сегодня чуть не убил.
Я провела руками по его торсу, по груди, обвела пальцами
соски, заставив задержать дыхание.
– Нам всем сегодня выпали неожиданности, Холод. Но,
кажется, у меня все лучше получается приносить сидхе божественность.
Я добралась до его плеч – пришлось встать на цыпочки, чтобы
снять с них халат. Он отодвинулся от стены, позволяя халату соскользнуть на
пол, и шелк серой лужей разлился у его ног.
– Вижу, – выговорил он еще ниже и тише, почти
задыхаясь.
Я смотрела на его наготу, и она показалась мне еще
прекрасней, чем в первый раз, когда я его увидела. Радость видеть Холода
раздетым никогда не становилась меньше. На него было почти трудно смотреть,
сердце рвалось от его красоты.
Я поцеловала его в грудь, прямо над сердцем. Лизнула кожу, а
потом сосок – очень коротко, и он вздрогнул и засмеялся одновременно. Я
смотрела в радостное лицо и думала, что вот этого я от него и хочу. Больше
секса, больше чего бы то ни было мне нужна его радость.
Он посмотрел на меня серыми глазами, в которых еще светился
смех.
– Я смотрю тебе в глаза, и они все те же.
Я принялась целовать дорожку вниз по его груди.
– Те же? – переспросила я.
– Ты не стала думать обо мне хуже, – пояснил он.
– Я о тебе думаю лучше. Много лучше!
Он вцепился пальцами мне в волосы и оторвал от себя,
заставил взглянуть себе в глаза.
– Ты не считаешь меня хуже потому только, что я не
родился сидхе?
Я попыталась вернуться к поцелую, но его рука сжалась у меня
на волосах, и я судорожно вздохнула. Пульс у меня забился быстрее, чем от
ощущения его во рту.
– Бог вдохнул в тебя жизнь, Холод. Если это
недостаточно хорошо, то я не знаю, что достаточно.
Он вздернул меня на ноги за волосы так резко, что мне стало
больно, он меня почти напугал. Не по-настоящему, а тем страхом, что приправляет
жесткий секс. Он поцеловал меня, и поцелуй оказался свирепым, с ищущими
языками, нетерпеливыми губами, с зубами, словно он не мог решить, то ли
поцеловать меня, то ли съесть. Он разорвал поцелуй, оставив меня задыхающейся,
с идущей кругом головой.
Глаза у него сверкали ледяным серебром, кончики волос
мерцали, как иней на свету.
– Я хочу, чтобы ты всего меня измазала в этом. –
Он провел свободной рукой у меня по плечу, перемазавшись в металлически-синем,
зеленом, пурпурном. Он размазал пыльцу у меня на лице, на губах и поцеловал
меня опять – нетерпеливо, алчно. Когда он отстранился, щека и губы у него были
покрыты сверкающей пыльцой, словно частичками неоновой пудры.
Я закинула руки ему на шею, а он обхватил меня за талию,
приподнял, протащил по себе вверх. Сияющие краски размазались у него по коже, и
я застонала от одного этого вида. Холод осторожно опустил нас на кровать и,
едва я коснулась бедрами матраса, ударил в меня.
Я завопила, запрокинув голову, зажмурив глаза, и другой
вопль вторил мне. Пока Холод не прекратил движение, не застыл надо мной, я не
поняла, что кричал не он.
Я открыла глаза. Холод смотрел не на меня, а куда-то в
изножье кровати. Вопль повторился – мужской крик боли, бессловесный,
мучительный, и где-то очень близко.
Холод оттолкнулся от меня, перекатился через кровать. Я взобралась
на четвереньки и подползла к краю кровати. Холод стоял на коленях у головы
Дойла, Никка – у его ног. Спина у Дойла выгнулась, руки хватали воздух. Все его
мышцы словно напряглись одновременно – и совершенно несогласованно. Если б он
был человеком, я бы заподозрила яд, но сидхе отравить нельзя, во всяком случае,
стрихнином.