Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории - читать онлайн книгу. Автор: Адель Алексеева cтр.№ 62

Оперу показывали в шереметевском доме в Москве, на Никольской улице, перед Рождеством 1784 года. Успех – огромный! В Москве, в Останкине, опера не будет сходить со сцены еще годы…

А граф Шереметев увлекает актрису новыми идеями! Он же настоящий человек XVIII века – мечтатель, мистик, утопист.

– Ты – моя Галатея! Великая актриса! Пожалуйста, когда кончается опера, не кланяйся так робко, униженно. Забудь что ты – крепостная, ты великая артистка, ничуть не ниже тех, кто в зале! Я построю для тебя новый театр, большой, с глубокой сценой!.. Там церковь Живоначальной Троицы – и рядом будет наш театр! Или Дворец искусств.

– Славно, – отвечала она, – а то меня в Кускове «барской барыней» дразнят, злые «ехи» распускают…

– Не слушай никого!

Ярким сентябрьским днем граф велит запрячь лошадей, и в кожаной черной карете они еду т через Марьину рощу, о которой, надо сказать, ходила дурная слава.

– Ах ты, милая, – шепчет граф, обнимая в темноте кареты хрупкие плечики…

Но тут мы оставим влюбленных в темной карете и перенесемся снова в Кусково…

Людская. В центре в окружении дворовых и лакеев сидит Сенька-кучер. Тесно, душно. Забрела сюда и нагловатая отставная фаворитка Изумрудова: еще бы, ведь Сенька возил графа с Парашкой куда-то далеко от Кускова. Что-то расскажет? Не терпит Изумрудова Прасковью, ни тела в ней, ни красы, ни румянца и смеха веселого – чем тонконогая Парашка приворожила его сиятельство? Не иначе, дала приворотное зелье. Изумрудовой бы такое! Не раз уж подсылала она к этой чертовке домового лохматого, а то еще к окну ее приставляла человека на ходулях в белой простыне: будто призрак!

Сенька-кучер уже вошел в раж, рассказывает:

– Вы послухайте, что с нами стряслось-то обратной дорогой!

– Да где? Говори толком!

– Не перебивай! Ехали мы в Марьиной роще, все знают сие гнездо воров и разбойников, притон жулья и мошенников. Голову оторвут, казенную печать поставят, шубу украдут да тебе же и продадут – вот какой там народишко!

– Сказывают, там Марья-разбойница хозяйствует, – подает кто-то голос.

– Так-то бают, да только не совсем так. Проведал я, что служила эта Марья у отца в съезжей избе, и повадился туда один барин с лакеем… Этот лакей храброго десятка мужик был, и раз ночью зарезал барина своего, а Марью у отца умыкнул… Незаконные люди стали они – что делать? Теперь одна дорога – разбойная.

– В тех местах леса глухие, до самого Останкина. В лесу поставили они землянку и жили-хоронились там. Как едет богатая карета – так свист, улюлюканье, грохот! А после пусто на дороге, и карета пуста!..

– Про что балакаешь-то, таратуй? Ты ж обещал сказывать, как наше сиятельство с Парашкой в Останкино ехал.

– Что ж ты, сукин сын, перебиваешь меня? – огрызнулся Сенька-кучер, требовавший уважительного отношения к своим байкам. – Не раз уже нападали на того лакея, хотели поймать его. Только не такой он парень, чтоб попадаться, со смекалкой… И везло ему. А Марье-разбойнице совсем, видно, надоели разбои, – взялась за ум… Будто была она и у нас в Кускове, да, да… И видела киятр наш, актерок-певиц… Должно, душа-то ее еще не совсем грешная…

Говорливый Сенька решил передохнуть. Он со значением помолчал, ожидая от слушателей одобрения. Одобрение не заставило себя ждать: кучера хлопали по спине, по плечам, просительно улыбались.

– Да, так вот, – Семен важно продолжал рассказ. – Погостили мы в Останкине, их сиятельство все что-то своей полюбовнице показывали, – и давай назад. Как раз мимо Марьиной рощи. Темно уж, лес кругом – что ж вы думаете? Сижу я на козелках, погоняю – вдруг! трах-бах! Переворачивают карету, кричат: «Барин, выходи! Давай все, что есть у тебя! Кошелек, деньги, золото!..» Его сиятельство без спешки выходят, подают руку своей кралечке и молвят не без гордости:

– Я граф Шереметев, вам будет худо, когда вас поймают! Каторга вас ждет! Отстаньте лучше!

А Прасковья-то наша белее снега стоит, как осиновый лист трепещет…

– Ну и что дальше-то? Не мотай душу, Сенька!

– Чо, чо? Наша Параскева тут как взовьется своим голоском в самые небеса – все и ахнули. Про какую-то Аве Марию запела. А дальше – как раз Марья, про которую говорят «разбойница», увидела ее да как закричит: «Так то ж артистка! Шереметевские они! Я видала в киятре. Не трожьте!»

И тут, верьте – не верьте, разбойники спешились, дверцу кареты открыли: пожалте! Меня уж собирались убить, а тут посадили на козлы да еще и поклонились:

– Извиняйте, барин! Знаем мы про вас. А за сердечное волнение вам – подарок! – и протягивает эта самая Марья Прасковье нашей шелковый цыганский платок!

– Будто бы? Может, врешь ты все? Язык-то у тебя, что помело…

Кучер поднялся со своего места и, отставив одну ногу, с важностью промолвил:

– Ежели не боишься – спроси у самого графа. Только они велели про то никому не сказывать. Так что – я вам, а вы – молчок. Иначе сошлют за длинный язычок.

Тут рассказчик налил чаю в блюдце и принялся истово, с шумом пить.

Тоска

Московское дворянство давно избрало Шереметева Петра Борисовича своим предводителем. По этому случаю он во главе группы уездных представителей отправился в Петербург, на прием к императрице. Было это перед Рождеством. Николай Петрович Шереметев, будучи губернским представителем Москвы, уехал тоже, и осталась кусковская усадьба без хозяев.

При господах в усадьбе раным-рано все оживало, бурлило, двигалось, бежало, получало задания: кто на огороды, кто в поле, в лес, кто – на конюшню, в поварскую, буфетную… Кусково напоминало пчелиный рой. Лакеи, официанты, повара, ключницы, кучера – все при деле. А как уехали господа – погрузилось имение в оцепенение, в молчаливое ожидание.

Удалился по своим делам Вороблевский, заболела Марфа Михайловна, даже баба Арина попритихла. А Пашеньку – будто лишили силы и сна. В неизвестности пребывать о возлюбленном – худшая из отрав.

К счастью, в доме оставалась Анна Николаевна, Аннушка-калмычка, добрый кусковский ангел. Много лет назад, когда Калмыкия «вступила под руку» русского царя, стало модно брать в богатые дома детей-сирот из дальних присоединенных земель. Так калмычка Аннушка попала к Черкасским, а Варвара, супруга Шереметева, без памяти ее полюбила. Ей писал письма Петр Борисович, с нею была дружна Паша Ковалева, знала: можно иной раз заглянуть в покои ее в господском доме – вдруг какое известие будет о молодом графе? Не прошло и недели со дня отъезда хозяев, как она поднялась на второй этаж. Аннушка встретила радушно, блестя черными глазками, которые Варя Черкасская называла «глазыньки-таракашечки».

Гостья скромно оглядела малиновые обои с зелеными травами, круглый стеклянный фонарь – тоже новинку, и села возле простого стола из осинового дерева.

– Как живете-можете, Аннушка? Что нового слыхать?