Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории - читать онлайн книгу. Автор: Адель Алексеева cтр.№ 33

Взял второе письмо – откуда оно? Про олонецкие заводы, про серные воды, в коих лечиться славно, – и отдернул руку. Письмо от Кикина! Борис Петрович поспешно замкнул сундучок.

Мысли потянулись к государю (небось ждет его), к Меншикову – главному человеку в царевичевом розыске: должно, старается выслужиться… «Да ведь хворый я!» – оправдывался граф, гоня тревожные мысли. Открыл секретер, где лежали челобитные из деревень. Стал перебирать их, ворча что-то себе под нос. Он ли не заботится о детях своих – крестьянах, на которых держится российское богатство? Ездят его приказчики по вольным землям, заманивают к себе крестьян, не гнушается он и «беглыми», дает им хозяйствовать – и никто не бежит из шереметевских вотчин! Население в хозяйстве его умножилось раза в три.

Сел за стол. Проверил, есть ли песок в песочнице, взял гусиное перо, хотел писать, но тут явился кот и разлегся на бумагах, да так распушил драгунские свои усы, что не хотелось его трогать. И Борис Петрович переместился на кровать.

– Вели звать ко мне Сафонова, – сказал Афоне.

Сафонов был грамотный секретарь. У графа перебывало их немало, сперва все иноземные, потом стал учить из своих, дворовых; из вотчинных деревень привозили способных мальчиков, они жили в доме, играли, учились с графскими детьми, дом кишел деревенскими ребятишками, потом самых толковых делал секретарями или определял на другую службу.

Из бывших крепостных был и Тимофей Савёлов, ведавший домом. Михаил Сафонов – начальник канцелярии, казначей – татарин Мустафа, горничная у жены – калмычка Анна. Десять лет стряпчим служил Аким Булатов, но некоторое время назад обнаружилось, что Булатов присвоил не только деньги графские, но и всякую «рухлядь», вплоть до серебряной посуды и дорогих мехов, и месяца три назад прогнали его.

Явился Сафонов и стал докладывать о челобитных:

– В селе Черная Грязь велено было вашей милостью открыть школу для крестьянских ребят, так подданные челобитную прислали. Пишут они: «Мы всегда исполняли свой долг, за что, милостивец, ты хочешь наказать нас, в школе той учить наших отроков?»

– За что? – Шереметев даже привстал от возмущения. Простерши вперед руку, подобно королю Карлу на поле брани, закричал: – Учить! Лодырей и лежней учить велю!.. Дурни! Умру я – кто их будет учить?

Сердце забилось, он еле его угомонил. Затем стал диктовать ответы:

– …Нерадивых конюхов, у которых лошади хромают, наказать… Ежели от наказания не уймутся, прислать в Москву… Смотреть за лошадьми, как я сам смотрю, и чистоту великую держать. Чтоб все лошади стояли без подков, а постеля чтоб им была мягкая, а овес с сечкою давать по два раза в день… Иноземцу Шмидту, который кует и лечит лошадей, в постные дни давать мяса на день по гривенке, а по воскресеньям – курицу.

– На скотном дворе есть четыре коровы, молока от них мало, так надобно их продать, а также двух быков…

– …В Борисове, ежели есть хорошие певческие голоса малороссийские, прислать в Москву для отправки их в город Гамбург…

А в это время кот-котище, давно уже со стола перебравшийся на спинку кресла (как только там умещался?), чутко повел ушами и вдруг длинным прыжком бросился в угол…

В другом письме опять просили ссуду на погорельцев, хотя в деревню ту, помнится, уже посылали.

– Пиши! – рассердился Борис Петрович: – «Слушав сие челобитье, во всем отказать, а впредь не бить челом; ведаете вы сами, что я свою волость купил кровью своей…»

Шереметев прикрыл глаза: опять кольнуло в груди… Льготы, льготы, уменьшить оброк, только о том и просят, а что семья его станет без него делать? Отчего-то всплыло красивое, черноусое лицо Петра и другое – длинное, с безвольным узким ртом, – Алексея. Мысли приняли иной оборот, но тут что-то с силой шмякнулось ему на грудь. Вздрогнув, граф открыл глаза и увидел перед собой кота, державшего в зубах мышь!

– Фу! Пшел! – закричал Борис Петрович. – Пошел вон, злыдарь!

Сафонов вскочил, упало кресло, на шум вбежала Анна Петровна. Узнав, что стряслось, ласково запела:

– Не сердитуй, батюшка! Не надрывай свое сердце. Кот службу свою знает, то его дело, а что на грудь прыгнул – поделом ему! – И она притопнула ногой на белолапого.

Кот нахохлился, с удивлением взглянул на хозяев, в зубах его хрустнули мышиные косточки – и звук этот резанул по сердцу, напомнив то, о чем неотступно думал Борис Петрович.

И все же, как ни крепился, как ни отвлекал себя хозяйственными заботами, на душе у фельдмаршала свербило. Царедворцы в Петербург следом за царем отправились, обещался и он выехать по сухой дороге, однако миновал апрель, май, а граф в своем доме. Оправдание было одно: ноги пухнут, в груди теснит. На самом же деле не хотел брать на душу еще один грех – участвовать в суде над царевичем, пусть уж там Меншиков старается. Но и покоя не было в душе. Что делать? Борис Петрович слал и слал письма в Петербург старым товарищам – Апраксину, Матвееву, слезно жаловался на ножную болезнь, которая «никак не умаляется», дабы передали они про то государю.

Опять грызли его по ночам дурные мысли. Давно испытывал недовольство царя Петра. Год назад в Польше Рожнов написал на него донос, но, слава Богу, князь Василий Долгорукий выручил. Потом обвинен был в худом командовании в Померании. Теперь наказывает царь его молчанием за то, что сидит в Москве.

А граф оправдывался: «Дабы Его Величество в моем неприбытии не изволил гневу содержать». «К болезни моей смертной и печаль мене снедает, что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, не упомянитеся мене писанием…»

Однако, жалуясь на немочи, Шереметев тем временем успел съездить в свои села в Ярославской губернии и продолжал приводить в порядок хозяйство. Секретарь его Сафонов не оставался без работы…

– Что там? – спрашивал барин.

– Из Калужской деревни подьячий пишет, мол, завелась у них ведьма, зовут баба Меланья, превращается она то в курицу, то в свинью, да еще будто по ночам летает, никто сего не видел, а она говорит: летаю!.. Вечером ударили свинью кочергой, а наутро Меланья охромела… Что с ней делать, присоветуй, батюшка… Ведьму ту, пишут, надобно топить: ежели всплывет – значит, ведьма, а ежели не всплывет… Дозволь, милостивец наш, ей пресечение сделать…

Борис Петрович даже подскочил:

– Олухи царя небесного! Дурни! Да что они в самом деле?.. Тьфу ты!..

И снова писал в Петербург – мол, никакой радости жить в Москве нету, сие есть «вертеп разбойничий», мол, только число воров тут и растет, а более ничего. И опять низко кланялся «Его Величеству государю Петру Алексеевичу», жаловался на свое одиночество, болезни, на царскую немилость – мол, ранее «ласкал» своего верного слугу, а нынче гнев на него держит.

И другие находились у графа печали. Взяв зеркало, он глядел на себя и ужасался: морщины, складки вдоль и поперек лица, под глазами – вздутые мешки… Нервничал, раздражался и выговаривал Сафонову в ответ на очередную жалобу подьячего или просьбу о ссуде: