Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории - читать онлайн книгу. Автор: Адель Алексеева cтр.№ 29

Следом за ним пустились в пляс и другие, и скоро уже весь двор ходил ходуном. Веселая песня отскакивала от стен, от забора высокого, ударялась о крыши, вырывалась за ворота. Да и сам хозяин, и супруга его, и детки – все притопывали и кружились. Лишь денщик Афоня с недовольным видом стоял в стороне и мрачно глядел на чернобородого.

Когда же кончилась песня-пляска, мужик, встретившись с глазами Афанасия, вдруг бухнулся в ноги Шереметеву и взмолился:

– Прости меня, ваша милость! Нынче прощеный день! Больно виноват я перед тобой, прости!

– В чем? – построжал граф, но тут же подобрел. – Виноват – так покайся.

– Каюсь!

– Ну буде… прощаю! Заходи в дом – гостем будешь.

– В боярский дом ворота широки, да из него узки, – отвечал тот, поглядывая на Афоню.

– Заходи, споешь еще.

– Разве что спеть… Есть у меня песня одна особенная.

Они миновали сени, вошли в гостиную, граф расположился на диване, и – ох как запел и что запел тот пришлый человек! Каким широким неторопливым манером выводил он песню-рассказ!

Шереметев приосанился, на лице его отразилось волнение – мужик пел про Свейскую войну!

Анна Петровна, окруженная детьми, не сводила глаз с мужа. Он вытирал слезы, не стесняясь и гадая: кто сочинил ту песню, какая добрая душа? Тот, что поет, сказал, что слыхал ее под Ливнами… Экая радость старому вояке! Растроганный граф поднялся, чтобы облобызать чернобородого, но тут просунул голову Афоня:

– Вели арестовать этого злодея! Это он! Знаю я, был он там, под Торжком! Разбойник!

Шереметев оттолкнул слугу: молчи, не может того быть! Граф так славно перенесся в былые годы и не желал слушать Афоню: какие были дни!.. А может, это тот, которому приказано вырвать ноздри в Мариенбурге? Нет, не хочет про то помнить граф, люба ему песня, и всё!.. «Запалила Шереметева пехота…» Укладываясь в постель той ночью, Борис Петрович чувствовал, как гудят от усталости колени, как затяжелело сердце, будто камень сунули за пазуху, однако тихая улыбка не сходила с лица… Мелькнула было мысль о государыне, но рядом пристроился котище – длинные усищи, замурлыкал, глаза блеснули, как два смарагда… И снова зазвучал голос былинника, и – ни шороха, ни писка мышиного, ни тараканов… Сладкий сон, впервые за долгие недели, овладел боярином…

Сломить волю подданных!

…Тем временем Петр неотлучно пребывал во дворце. Получал донесения, читал, подписывал указы. Но не утишалась смута в его душе. На кого надеяться, где взять истинных продолжателей дела его и советчиков честных? Он не терпел царедворцев-милостивцев, льстивых лгунов, не способных спорить, со всем соглашающихся, но так же не любил и упрямых, скрытных, замкнутых противников. Товарищи, истинные «единомысленники» – вот кто ему нужен!

После Масленицы, как по заказу, солнце померкло, и наступили настоящие великопостные дни: ни яркого света, ни луны, подтаивает, по ночам лед на реке воет, а облака – низкие… Подобны они потолку, который соорудили в царской зале: Петр не любил высоких потолков, и иной раз их «понижали» серыми холстами или голландским полотном с узорами.

Царь восседал на кресле, откинув маленькую голову и вытянув длинные ноги. Перед ним среди множества бумаг лежала одна главная – указ о смертной казни Кикина, Глебова, Досифея… Когда-то вьющиеся смоляные волосы царя поредели, выпрямились, париков он не терпел, усы, знаменитые свои усики, обрил. Уже несколько дней держал царь пост, а со вчерашнего дня ни маковой росинки не было во рту, пил только клюквенную воду. К началу заутрени отправился в церковь, отстоял в боковом приделе, не видимый никому. Молился. Не о своем здоровье, не о сыне Алексее и не о маленьком сыне, которого звали они с Катей «Шишечка», даже не о душе своей, которой предстояло взять на себя великие грехи.

Молился он о России. Наделенный образным мышлением, видел ее огромным цветущим лугом, на котором он, Петр, разбрасывал семена, – минуют годы, взойдут семена, реки цветов потекут по лугам, а «пчелы» (потомки, порода его) будут собирать нектар с тех цветов: всюду построят школы, фабрики, заводы, расцветут парки, театры, искусства… Разве не так же и Бог создавал свое творение? Крохотные семена, множество разных видов брошены на землю, дана жизнь – и продлены во всем многообразии сущности их. Ишь куда метнул! – сравнил себя с Богом, греховно! Однако сходно. Беда только: государь российский не вечен, сколько раз уж курносая толкалась в его палаты – у Лефорта сжечь хотели, чары дьявольские посылали (показал то Досифей на допросе с пристрастием), лихорадка, кашель, горло, горячка мучила; одно славно – пули его не берут.

Доволен, что во вчерашний день подписал указ: послать в Сибирский край учителей, чтобы грамоте учили, – тоже доброе семя. Однако кроме семян цветущих растений надобно злые сорняки вырывать, чтобы и следа корня злодейского в земле не осталось! Оттого-то и затеял он эти розыски, оттого Преображенская изба полна злоумышленников… Замышляли они убить государя, а потом вернуть Россию на старую дорогу, с рытвинами и колдобинами. Неможно сие допустить, иначе опять крестное знамение заменит арифметику, а палец – славянскую азбуку…

Значит, надобен суд над ними и казнь, и судить дано ему, самодержцу российскому. На одной ладони – Алешкино мерзкое дело, присные и заступники, на другой – отечество, будущее его, золотой цветущий луг и пчелы, собирающие нектар знаний. Истово молился в то утро царь в полумраке бокового придела, не узнанный никем, одинокий. И страшно стало ему: показалось, что на глазах почернела икона… И опять молился, чтобы помог Господь справить человеческий суд.

Ничего, кроме презрения и смерти, не достоин Кикин! Доверял ему царь, как себе, а оказался тот самым подлым изменщиком, хитрил, увлекал слабовольного Алешку побегом… Глебов – иное дело: отставной майор в Суздале фаворитом был у царицы Евдокии, а раз так, значит, замышлял супротив царя злодейство, желая посадить ее на трон. Хоть и отрицает сие и ни единым словом не выдает царицу. Еще Досифей – священник – он «силой духовного прозрения» посылал царю смерть, значит – злодей.

Днями еще с одним священником виделся Петр, с митрополитом Коломенским: принес тот с собой икону древнего письма – мол, праведная та икона, не то что изделия нового иконописца Ушакова, и говорит: «Помолись на нее, государь, за невинных подданных своих помолись». Петр накричал на него: «Думаешь, я Бога и Пресвятую Марию не почитаю? Может, я более твоего их почитаю. Только не тебе отвечать за царское дело, а мне исполнять законы, для того посажен на трон и несу свой крест».