«Когда через несколько дней голодовки мы ослабели и растерялись, в порт вошел итальянский лайнер “Рома” для эвакуации беженцев. Разрешение на отъезд давали охотно, молодой режим хотел избавиться от лишнего человеческого груза. Мы взобрались на палубу и через пять суток были на Сели-базаре».
[85]
То есть в Константинополе. Там они неожиданно повстречали капитана Казе. Старый морской волк отругал «негодных мальчишек» и вновь взял к себе. Но в первом же рейсе шхуна ночью столкнулась с военным кораблем, команда еле успела спастись
[86].
Усомниться в этом рассказе можно уже из-за одного факта: капитан Григорий Бутаков принял бой с французами (двумя эсминцами) в январе 1921 года, когда Быстролетов еще служил в ЧК. Он видел орденоносного командира, но в другое время и другом месте – Бутаков возглавлял дивизию минных истребителей и сторожевых катеров, куда Дмитрий и его друг поступили на службу весной 1921-го. Другая «лакмусовая бумажка»: видный деятель Профинтерна Мельничанский никак не мог показывать советский Кавказ американцам, поскольку летом-осенью 1921 года вообще не покидал Москву.
Но Быстролетов и Кавецкий действительно побывали в Новороссийске – там формировались судовые команды дивизии. Дмитрия отправили служить обратно в Севастополь, Евгения оставили командовать катером «Ловкий». При зачислении он назвался матросом-рулевым родом из Владивостока, и ему поверили. В мае-июне 1921 года на базах Черноморского флота работали комиссии, проводившие перерегистрацию военморов на предмет выявления «ненужного элемента» – признанных таковыми следовало направлять в армию или на вод-ный транспорт, зачислять в резерв флота или увольнять. Быстролетов, к началу проверки числившийся старшим рулевым в постоянных кадрах Севастопольской дивизионной базы, мог не пройти фильтрацию и остаться без дела, или получить повестку в РККА. Однако Кавецкого увольнения не коснулись. В конце июня он пришел на своем катере в Севастополь и преспокойно взял месячный отпуск. Но на базу не вернулся.
[87] Почему Дмитрий сорвался и увлек за собой товарища? Замаячила вероятность, что их «белое» прошлое раскроется, и лучшим выходом показалось – опять скрыться за море? В Севастополь из Константинополя регулярно приходили и турецкие грузовые шхуны, и итальянские пассажирские пароходы. Можно не сомневаться, что план побега придумал Быстролетов.
* * *
Шквальный ветер переломного времени продолжал гнать его по свету, и он по-прежнему не знал, как и где остановиться.
Дмитрий вернулся совсем в другой Константинополь – переполненный русскими беженцами. Их расселяли по окрестностям столицы и турецким островам, вербовали во французский Иностранный легион, помогали перебираться в европейские страны или Новый Свет – хоть в Канаду, хоть в Перу. И все равно в городе еще оставались десятки тысяч людей, лишившихся родины: военных и гражданских, мужчин и женщин, взрослых и детей, здоровых и инвалидов. Большинство из них жило не лучше турецкой бедноты. Даже те, кто бежал из России не с пустыми руками, мало что могли себе позволить: русских драгоценностей в Турции оказалось так много, что за них давали не более десятой части реальной стоимости.
Блуждая по улочкам портовых кварталов, он видел беженцев, лежавших на мокрых грязных ступенях. Мимо снует равнодушная толпа. Зазывают клиентов публичные девки, дерутся иностранные матросы, визжит расстроенная шарманка.
«Затерявшись в этом аду, я незаметно умер бы с голода, если бы иногда, на день-два, не подворачивалась работа… Я работал штукатуром у Вертинского на оформлении его кабаре, стоял у плиты поваром во французском ресторане Дорэ (я выдавал себя за повара русского великого князя)… За половину лиры в день отбивал ракушки в доке и там же пожирал шашлык из собачьего мяса…»
[88]
Кавецкому удалось наняться в водолазную команду. Быстролетов хотел завербоваться во французский Иностранный легион, но вовремя одумался. И судьба уготовила ему очередную встречу из числа тех, что корректируют личные пути-дороги (в его жизни такие случайности уже превращались в закономерность). Бродя однажды по Галате, он прошел мимо компании прилично одетых молодых людей. «Боже, это ты, Димка?» – вдруг воскликнул один из них.
С Гришей Георгиевым, другом детства, Быстролетов не виделся с 1916 года, когда тот уехал из Анапы в Севастополь – учиться в Морском кадетском корпусе. При Керенском севастопольских кадет перевели в Морское училище в Петрограде. После большевистского переворота и роспуска училища кадеты из старшей роты решили пробираться на Дон и Кубань, в Добровольческую армию – кто как сможет. Добралось более 40 человек, принятых в строевые части и на белый флот, Черноморский и Каспийский. Многие участвовали в боях с красными. Но не расстались с мечтой получить мичманские погоны – поэтому, узнав о возрождении Морского корпуса в Севастополе, отпросились у своих командиров, но опоздали к приему. 14 октября 1919 года старшие кадеты Миронов, Иванов, Георгиев и Гладкий подали начальнику штаба командующего флотом докладную записку с просьбой позволить им проезд в Таганрог «для ходатайства перед Начальником Вооруженных Сил Юга России об открытии IV роты для бывших кадетов Морского корпуса». Разрешение было получено, однако дело ничем не закончилось. Кадет вновь определили на службу. Лишь летом 1920 года при корпусе была сформирована сводная рота. Экзамены не успел сдать никто. После эвакуации из Крыма рота ненадолго задержалась в Константинополе и вместе с корпусом отбыла в Бизерту. Григорий Георгиев, оставшись в Турции, не дезертировал – просто принял для себя решение замедлить бег. Иначе позднее, в Праге, его бы не принимали за своего флотские офицеры
[89] и бизертинские выпускники.
[90]