Летняя коллекция детектива - читать онлайн книгу. Автор: Анна и Сергей Литвиновы, Татьяна Устинова, Татьяна Полякова cтр.№ 140

Спустился в погреб, обошел его. Пустота, вонь, грязь, объедки, какие-то тряпки. Неужели его любимых девчонок держали здесь? И где они, черт возьми, сейчас?!

Вернулся в комнату. Догадался обернуть руку в носовой платок. Только потом взял «Беретту», понюхал дуло. Ружье пахло порохом.

«Почему я поехал один? Почему хотя бы Севку не позвал?!»

Где девочки? Где они, где?! Надо обшаривать соседние дома, всю проклятую деревню!

Михаил отшвырнул ружье ногой, выбрался из погреба. Вышел на порог унылого дома, растерянно огляделся. Огород, в дальнем его конце – железный кунг. Может быть, там?!

Когда-то, наверно, здесь рос картофель, но сейчас пришлось продираться сквозь метровые заросли сорняков. Весь в репьях, в грязи, он добрался до железного домика. И в шаге от него замер. Показалось, в стороне, в высокой траве что-то блеснуло.

Михаил медленно, будто под дулом пистолета, обернулся.

Сначала увидел расшитый беспечными блестками подол вечернего платья. И только потом – свою любимую дочь. Она лежала на земле лицом вниз и не шевелилась.

– Леночка, – тихо произнес Михаил.

В небе беспечно пронеслась парочка ласточек. Вкусно пах клевер.

Отец зажмурился. Сон, кошмар. Или дочка притворяется, разыгрывает его?

– Зайка моя! Это я, папа!

Получилось страшно, хрипло. Он безнадежно, словно на казнь вели, подошел к девочке. Присел на корточки, схватил ее на руки…

Прекрасные зеленые глаза юной принцессы смотрели в небо. В уголке рта запеклась струйка крови. А на расшитом кружевами лифе зияла обожженная порохом дыра.

* * *

Сверхострые психотические состояния всегда потом дают стойкую амнезию.

Но к Михаилу боги не проявили милосердия. Красивые, пустые, обвиняющие глаза дочери навсегда остались с ним.

И мертвая Кнопка всегда будет ему являться.

Тело жены он обнаружил в кунге. Та лежала, свернувшись калачиком, – будто спала.

А проклятые ласточки продолжали чирикать, расчерчивать черными штрихами изумительно белые облака.

Михаил больше не мог думать: о логике, отпечатках, полиции. Ни о чем разумном. Он бегом вернулся к дому. Схватил «Беретту» и принялся палить в небо. Стрелок из него всегда был никакой, но двух птиц убить смог. Тельце одной из ласточек упало рядом с навсегда уснувшей дочкой.

Михаил приставил дуло к подбородку и не сомневался ни секунды, прежде чем нажать на курок. Но выстрела не последовало – он растратил все патроны на глупых птиц.

А дальше – вдруг накатил дикий страх. Показалось: заброшенный двор окружен автоматчиками. Потом взгляд случайно упал под ноги – земля шевелилась, бурлила. Вот оттуда показалась крошечная, полуистлевшая рука, сжала в кулаке осоку. Он отскочил. Но увидел: от покосившегося забора на него наступает еще один, почти разложившийся труп.

Птиц в небе не было – зато обрели голос облака. Они скандировали: «Томский, Томский!»

И Михаил побежал. Через деревню, потом в лес. Он не останавливался всю ночь. На рассвете каким-то чудом оказался у трассы. Там его и подобрали – безумного, грязного.

Он успел сказать: «Деревня «Веселое».

И провалился – в никуда.

Прошел год

Потерять разум стало лучшим – и единственным – выходом. Когда живешь в тумане – ни горя не ощущаешь, ни тоски, ни проблем. Лишь иногда ему вспоминались две ласточки, что веселились в небе. Дальше – уши разрывал грохот выстрела, в мозг мучительно било эхо, и Томский начинал плакать. Если медбратья замечали – сразу подходили к нему с уколом. И он вновь погружался в кокон. Без мыслей, без боли.

Однако по ночам, когда церберы похрапывали в дежурке, Михаил мог порыдать вволю. И даже попытаться понять: что с ним? Он помнил свист пули, удар отдачи в плечо. Помнил, как сверху, с неба, падала мертвая птица. Помнил глаза птахи – удивленные и печальные. И как самому было горько. Из-за чего? Из-за убитой ласточки? Он заматывался в одеяло, накрывался подушкой, боролся со сном, думал, думал… Все без толку.

На следующее утро Томский вставал – в тоске, в тревоге. Грыз ногти до мяса, раскачивался на койке. Кто он? Зачем здесь?

Михаил припоминал, очень смутно, что прежде в его жизни все было по-другому. Он не шаркал тапками по кафелю. Не мочился в туалете без двери. Не ел из алюминиевой миски.

Но к половине седьмого санитары гнали на уколы, Томский получал свою дозу, и мир снова начинал казаться понятным, разумным. Так положено и хорошо для него, чтобы решетчатые окна. И двери на засовах. И ничего личного – одежда со штемпелями, тумбочки дважды в день проверяют. Ни секунды в одиночестве. Подойдешь в коридоре к окну – сразу бегут:

– А ну, пошел в палату!

Хотя снаружи, за небьющимся стеклом, ничего интересного и нет. Подумаешь – в парке листья облетели. Или дождь стучит в стекла.

А в какой-то момент – кажется, тогда снег уже начал таять – оборвалась и последняя нитка, что связывала с прежней жизнью. Кошмар с ружьем и птицей перестал его мучить, исчез навсегда. И тогда Михаилу разрешили выходить на прогулки.

Он послушно слонялся по больничному парку. Санитары, прежде не сводившие глаз, теперь позволяли ему невиданную роскошь – побыть в одиночестве. К Томскому подходили фигуры, похожие на него, – в казенной одежде, с пустыми глазами. Каждый пытался что-то рассказать, но он никогда не слушал. Молча отворачивался и отходил. Никого не пускал в свой кокон.

Воспоминания продолжали накатывать – теперь приятные. Если перед ним вставало смешное лицо с носом-кнопочкой, он знал: это его жена. Когда видел девочку, зеленоглазого ангела со светлыми локонами, понимал: вот его дочь. Но ему совсем не хотелось их видеть. Зачем?

Его теперь окружали только мужчины. Ни единой дамы-доктора, вместо медсестричек – бугаи-медбратья. Студенточек на практику не водят. Сплошь неприветливые, отбракованные жизнью самцы.

Томского никто не навещал. Не приглашал к телефону. Не писал ему писем. Хотя поначалу (он смутно помнил) его терзали расспросами, требовали отвечать на глупые тесты, опутывали проводами и снова о чем-то спрашивали. Куда-то возили в наручниках, под конвоем. Держали по несколько суток в полностью пустой комнате. Кричали на него.

Но теперь оставили в покое, и Михаил почти с удовольствием соблюдал примитивный, умиротворяющий распорядок: подъем-уколы-завтрак-ничего-уколы-обед-ничего-уколы-ужин-сон.

Кто-то из соседей по палате суетился. Прорывался на другой этаж, к телевизору, ходил на забавы – в тренажерку, в столярный цех. Все чего-то ждали: свиданий, выздоровлений, свободы. А ему было мило и здесь.

Одна беда: в больничном парке он иногда видел ласточек. Не в галлюцинации – настоящих. И снова начинали накатывать страх и тоска. Почему он, собственно, настолько переживает из-за каких-то птиц? Нет, лучше не думать об этом.