Долгая дорога - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Юабов cтр.№ 188

На душе у меня стало и торжественно, и необыкновенно светло.

А молитвы все звучали, звучал голос хазана… Я вдруг осознал: ведь он не читает, он стоит с закрытыми глазами – все, что он произносит, запечатлено в его сердце… Он не только помнит эти сотни сотен слов – он верит в их особый смысл и особую силу, он верит, что они доходят до Того, к кому обращены. И заряжает нас своей верой… Кстати, я потом ближе познакомился с этим человеком, эмигрантом из наших краев. Его зовут Максим. Я все больше убеждался и в его благочестии и в том, что он замечательный чтец.

…Много было в тот день – а в последующие не меньше – значительных, глубоких впечатлений. Запомнилась «Молитва, которая читается стоя». Важная, торжественная, тихая. Тишину нарушал только шелест перелистываемых страниц. Он похож был на шелест падающих листьев – когда ты идешь один по осеннему лесу, без спутников, наедине с собой, наедине со своими мыслями…

И конечно же, запомнился «Кадиш» – траурный «Кадиш», древняя молитва на арамейском языке, которой более 2000 лет.

Вообще «Кадиш» – молитва, которую читают каждый день, утром, днем и вечером – вовсе не посвящена смерти. Она превозносит величие Творца, она заканчивается упованием на то, что в грядущем Он спасет мир. И все же один из вариантов «Кадиша» (а их несколько) читается в память умершего и предназначен для помощи его душе. Почему – не знают даже мудрейшие из мудрейших. Эта традиция не такая древняя, как молитва, она восходит к средневековью. Возможно, она возникла благодаря способности «Кадиша» исцелять душевные раны. Так или иначе, чтение «Кадиша», как траурной молитвы считается обязательным трижды в день или хотя бы ежедневно в течение 11 месяцев после смерти родителей… Отчего же не весь траурный год? По утверждению Талмуда, души плохих людей после смерти мучаются в аду 12 месяцев. Мы же, поминая близких, уповаем на то, что их души избежали этой участи. И, как бы заявляя об этом, отбрасываем двенадцатый месяц…

Мой первый «Кадиш»… Наверно, каждый последующий что-то добавлял к нему, но все это слилось и продолжает сливаться воедино, как это происходит, когда слушаешь музыку, переворачивающую душу.

Община сидит, только скорбящие стоят. Медленно и торжественно, вместе с хазаном, мы произносим первые слова молитвы: «Да возвеличится и осветится великое имя Его в мире, который создал Он по воле Своей…»

Меня и в русском переводе молитва эта потрясает своей поэтичностью. Вообще все еврейские молитвы – это маленькие поэмы, это оды, обращенные к Господу. Но «Кадиш» – в особенности. Стоит услышать любую из ее фраз. Хотя бы вот эту:

«Да будет ниспослан с небес великий мир, и жизнь, и изобилие, и избавление, и утешение, и свобода, и излечение, и освобождение, и прощение, и искупление, и простор, и спасение нам и всему народу Его Исраэлю. И возгласите Амен!»

Как торжественно и всеохватно, в каком мощном ритме, родственном многообразию жизни!

А уж на арамейском языке «Кадиш» вообще звучит, как музыка небес!

В ответ на мой вопрос – почему «Кадиш» читают по-арамейски – рабай рассказал мне любопытное поверье: «До того мы сильно и красиво хвалим Бога в “Кадише”, что ангелы могут позавидовать и обидеться, почему нет молитв, так же прекрасно восхваляющих ангелов… Но ангелы не могут услышать «Кадиш»: арамейский – это единственный язык, которого они не понимают…»

Уж не знаю, понимают ли ангелы арамейский язык – он действительно очень труден, и я поначалу все удивлялся, как это люди запоминают «Кадиш» наизусть. Но красота молитвы, ее звучания, покоряла меня с каждым разом все сильнее…

Йитгадал вэ-иткадаш шмех раба. Амен!

Бъолмо ди вэра хиръутех…

Слушаешь такую красоту – и трудный язык начинает проясняться, и слова – ты теперь уже понимаешь их смысл – сами слетают с языка.

Кстати, великие средневековые талмудисты перевели «Кадиш» с арамейского на иврит. Так что ангелы уже много веков могут его и читать, и слушать. И я надеюсь, что вопреки преданию они не в обиде, а в восхищении.

* * *

Я не собираюсь изображать работу своей души более легкой, чем она была на самом деле. Возвышенные чувства далеко не всегда охватывали меня в синагоге. Я и отвлекался, и переставал чувствовать красоту и смысл молитвы, и приходил в раздражение оттого, что кто-то из членов общины шумит и вообще ведет себя не как в храме. Иногда, проснувшись от звона будильника в четыре утра (я мог бы вставать на час позже – но хотелось, и посещая синагогу, успевать сделать все, что я делал до смерти мамы) – или шагая к синагоге под пронизывающим до костей предрассветным зимним ветром я мрачно думал: «Зачем и кому это все нужно? Разве любовь к близкому человеку доказывается выполнением тяжелых и непонятных ритуалов? Разве я сам, в конце концов, не могу обращаться к Богу? Или тем более к маме – ведь она всегда в моем сердце, я и так постоянно обращаюсь к ней и слышу ее голос…»

Однозначного ответа я не находил. Я был не в праве осуждать многовековую веру и обычаи. Я мог, конечно, отойти от них – но что-то меня каждый раз удерживало. Может быть, сильнее всего – та простая мысль, что я подвергаю себя испытанию ради человека, который был мне так близок. Докажет ли оно что-то или не докажет – это уже второстепенно. Главное – что я хочу подвергнуться этому испытанию, что, преодолев минуты слабости, усталости, раздражения, я говорю себе: «Все идет так, как надо».

Да, так, как надо – и может быть даже в большей степени, чем я предполагал вначале.

Обращение к религии открыло мне мир, который я непростительно мало знал прежде. Я имею в виду еврейский мир, историю еврейской религии и культуры. Здесь у меня и сейчас все еще впереди, но главное, что проснулся интерес.

Первое, что пробудило его, была Тора.

Посещая синагогу, нельзя не обратить внимания на Тору, не ощущать ее, не видеть, не задуматься о ее значении.

Поначалу это внимание в основном внешнее. Закрытый нарядным занавесом арон-кодеш, то есть священный ковчег, в котором хранится Тора… Торжественная церемония, происходящая несколько раз в неделю: оглашают имена – и названные члены общины подходят к арон-кадишу. Тору, разодетую, как королеву, всю в синем бархате с серебряным узором, достают из ковчега, проносят между рядами собравшихся. С каким почтением, с каким обожанием все ей кланяются, как ее благословляют, как стараются хоть подол ее поцеловать! Но вот она на Биме… Здесь с нее бережно и почтительно снимают бархатные одежды – футляр… Предстает перед всеми священный текст. Он вручную, пером птицы, написан черными чернилами на свитке из кожи ритуально чистого животного, обычно – коровьей…

Гляжу и я на этот старинный свиток, вывезенный кем-то недавно из Узбекистана. Целый год, не разгибая спины, трудился, переписывая Тору, опытный писец – сойфер… Я так и вижу, так и представляю себе согбенного старичка в кипе, его седую бороду, пергамент, озаренный мерцающим светом свечей… Сколько раз перечитал он Тору, прежде чем закончил работу? Ведь в ней не должно быть ни одной ошибки…