– Могу я узнать, каково это дело?
– Пока не можете. Разве что, когда-нибудь потом… Эх, дорогие мои, и заживем мы с вами, лучше не надо! Сам женюсь, Софью замуж выдам.
– У тебя есть на примете хороший жених? – оживилась княгиня. Вот теперь разговор принимал нужный оборот.
– Ежели и нет, то найдётся! До богатого приданного всегда есть охотники.
– А меня ты спросил? – возмутилась Соня.
– Нет. Но я не верю, что в такое время ты будешь думать только о себе. Мы должны жить, как наши предки жили. Соня, разве ты не сама говорила, как прежде был славен и богат род Астаховых? Так разве не нам возвращать ему былые блеск и уважение? Потому – никаких старых дев! Ибо они есть позор для всякой семьи.
– Но, Николушка, разве ты не знаешь, никто нарочно не становится старой девой, – попробовала вступиться за дочь Мария Владиславна. – Вот и у Сони так получилось…
– Так получилось, потому что мне некогда было этим заниматься, но теперь, когда я смогу не думать о хлебе насущном, в судьбе сестры всё переменится. Впрочем, ты и сама это увидишь. Не ей ли, историей увлекающейся, знать, как необходим всякому роду авторитет, следование обычаям…
– А ежели я откажусь? – робко бормотнула Соня; как оказалось, она вовсе не была ниспровергательницей устоев. А уж объявлять брату войну ей и вовсе было страшно.
– Тогда я отвезу тебя в самый захудалый, самый суровый женский монастырь, где ты всю оставшуюся жизнь проведешь на коленях, в неустанных молитвах, на хлебе и воде… Поверь, это гораздо хуже, чем добровольно выйти замуж за хорошего человека. Притом, что я собираюсь пойти тебе навстречу и позволю выбрать жениха из тех мужчин, что к тебе посватаются.
– Что это вы взялись меня монастырем пугать? То маменька, то ты. Можно подумать, всё дело лишь во мне!
– В чем же еще?
Соня почувствовала себя, как приговоренный к смерти, над головой которого занесен топор. Она-то надеялась, что к ней с таким вопросом больше никто приставать не станет. Звание "старой девы" её вовсе не оскорбляло. А теперь… Кто знает, за кого её выдадут замуж?
В летописях даже самой семьи Астаховых есть история о том, как некий князь Владимир сажал свою жену в поруб из-за малейшей провинности, а однажды забыл выпустить – или женка уж очень провинилась. Бедная женщина провела в нем три дня без хлеба и воды, а когда наконец о ней вспомнили, оказалось, несчастная сошла с ума.
Не так, вроде, и много свидетельств произвола имелось в документах, но Соне отчего-то казалось, что именно на её долю достанется какой-нибудь тайный "маркиз де Сад". О нём она совсем недавно прочла во французской газете в комнате у брата, куда зашла за очередной книгой Вольтера. Кстати, книгу она так и не нашла – тот, уезжая в полк, забыл сестре её вернуть.
Тогда-то уж точно – прости-прощай её увлечение историей, и вообще дальнейшее самосовершенствование. Кроме того, ей хотелось взять несколько уроков живописи и пения. Говорят, у неё неплохой голос…
– Я пойду к себе, – она вопросительно посмотрела на брата, когда поняла, что продолжает размышлять сидя за столом.
– Иди, – разрешил он.
Соня ещё услышала голос матери, мол, не слишком ли он жесток к своей сестре. И ответ Николая.
– Только так с нею и нужно себя вести.
Она сама долго расстегивала непослушными пальцами многочисленные крючки на платье – моды ещё позапрошлого года – от волнения забыла позвать к себе Агриппину.
Можно было бы уйти в монастырь, раз уж так упорно говорят о нем её родные, но монашество пугало Соню ещё больше предполагаемого жестокого мужа.
"А ты надеялась, голубушка, что всю жизнь тебе дадут прожить, как хочется? – вдруг озлился внутренний голос. – Скажи спасибо, что до двадцати пяти лет по-настоящему не тревожили. Другие вон в шестнадцать лет будто на каторгу попадают. За всё нужно платить…"
Она опять лежала и смотрела в потолок, герои битвы на котором с началом сумерек словно зажили какой-то другой жизнью. Дмитрий Донской смотрел на неё снисходительно, а татарский мурза сочувственно. Словно хотел сказать: "А ты возьми, да и сбеги. Хотя бы к той же Луизе". Правда, она тоже ищет ей жениха, но бывшая гувернантка хоть не станет стращать её монастырем…
Сбеги! Можно было бы сбежать, да где взять денег? Их у Сони отродясь не бывало, если не иметь в виду карманных денег, – всё, что нужно, ей обычно покупала мать.
Кстати, раз брат ставит её в такие жёсткие рамки, не пора ли Соне самой позаботиться о себе? Например, отложить один из слитков, да и спрятать его подальше, пока Николушка не пересчитал дедово наследство. Тогда не возьмёшь.
Она заснула, и во сне ей снилась всякая ерунда, и она время от времени просыпалась. Но сны не становились лучше. Соня всё время оказывалась то в тесной комнате, то, как в нынешнем, сидела в каком-то прозрачном стеклянном цилиндре.
Судя по всему, стоял этот цилиндр на какой-то площади и вокруг него толпились зеваки. Они открывали рты, что-то ей кричали, но Соня ничего не слышала.
Тогда они стали тыкать в стеклянные стенки чем придется. Женщины зонтиками, мужчины – тростями. Это звучало, как: дзынь! дзынь!
Дзынь! Соня проснулась, но звуки не исчезли. Она прислушалась: кто-то бросал мелкие камешки в её оконное стекло.
Она подошла к окну и прижалась к нему лбом. Внизу – окна дома Астаховы располагались высоко от земли – стояла закутанная в плащ мужская фигура и делала ей какие-то знаки. По тому, как вдруг понеслось вскачь её сердце, Соня поняла, что это Разумовский. И поспешила открыть окно.
– Descerdez, je besoin de vous parlez, – сказал он по-французски громким шепотом.
Соня согласно кивнула, опять прикрыла окно и стала лихорадочно одеваться, недоумевая про себя, отчего это Леонид не говорил с нею по-русски?
Мимо комнаты брата она кралась на цыпочках, и когда однажды ей показалось, что он перестал храпеть, Соня остановилась и замерла с поднятой ногой, словно он за дверью мог услышать, как она опускает её на пол.
Но вот храп возобновился, и Соня мышкой юркнула мимо спальни брата, нащупала на вешалке пальто и принялась отодвигать замки и запоры, в употреблении которых княгиня и её горничная были единодушны: чем больше, тем лучше!
Казалось, замки эти гремели и стучали не только на весь дом, на весь Петербург, пока Соня открывала дверь. И когда наконец её открыла, Разумовский уже стоял у крыльца и протягивал ей навстречу руки.
Соня замешкалась на ступеньках. После разговора с матерью и братом она, казалось, ещё больше отдалилась от той памятной ночи, которая бросила их в объятия друг друга. Леонид же, словно не было между ними разлуки, предлагал ей начать с того, на чем они в прошлый раз остановились.
– Вы хотели мне что-то сообщить? – сухо спросила Соня, так и оставаясь на верхней ступеньке лестницы, хотя он взял её за локоть, предлагая сойти вниз.