Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - читать онлайн книгу. Автор: Эдмон Фараль cтр.№ 33

Этот рассказ о вымышленных приключениях Окассена воспринимали с интересом потому, что здесь, как и в фаблио «О Констане дю Амеле», вдохновение трувера, описавшего их, отправлялось в полет, отталкиваясь от реальности, и созданные им картины не так уж сильно были далеки от истины. Но вообще-то как трудно судить о положении и нравах вилланов, полагаясь на тексты, где о них говорится! Так мало из этих текстов дают беспристрастную информацию!

Проповедники сетуют, что в глубине леса живет порода людей столь грубых и настолько отрезанных от остального мира, что они никогда не слышали «Отче наш» и не знают даже праздничных дней. Якобы жители некоего хутора не имели для того, чтобы сориентироваться в календаре, иного средства, чем наблюдать за местным старцем, который один обладал представлением о времени. И когда они видели, что этот старец поменял свои чулки, они говорили друг другу: «Смотрика, мэтр Гослен надел красные чулки — значит, сегодня праздник» ^[179]. Но так ли уж стоит прислушиваться ко всем диатрибам авторов-мирян, клеймивших крестьянскую грубость и порочность?

Почти все, что написано о вилланах, проникнуто презрением или беспощадной издевкой. Все куртуазные, бюргерские и простонародные авторы дружно их позорят и высмеивают. Они приписывают крестьянам все грехи и все постыдное. Само слово «виллан» (vilain) — оскорбление; vilenie — это поступок, достойный виллана, низость.

Прежде всего совершенно ясно, что виллан — чудовище уродства. Нет сделанного с него портрета, где бы он не представал жуткой образиной. Это крепкий малый, черная как уголь скотина с волосатой мордой, глаза на которой расставлены широко, как у зверя, а сплюснутый нос с ноздрями, задирающимися до ушей, ниспадает на толстую красную губу, прикушенную желтыми зубами. Его ноги до колен обмотаны кусками бычьей кожи, перевязанными липовым или березовым лыком, сам же он облачен в грязные, латаные, рваные тряпки и выглядит полуголым. Вот основная тема, которую разрабатывают по-разному, соревнуясь в том, кто вызовет больший ужас и отвращение. Что до грязи и смрада, так это просто ванна, в которой виллан купается. Он живет в навозе, нося его на своих носилках; чтобы изобразить эту мерзость, автор одного фаблио придумал гениальный ход ^[180]. Он рассказывает, как один виллан, прибывший в город, чтобы продать воз дров, проезжает, погоняя осла, мимо лавки торговца пряностями, где хлопочут слуги, растирая в ступках травы и душистые зерна; вдохнув этих драгоценных ароматов, подействовавших на него как колдовские испарения, он падает без чувств на землю, но кто-то догадывается сунуть ему под нос полную лопату навоза, и он мигом приходит в себя.

Для придворного, который и в костюме, и в манерах, и в чувствах стремился к утонченности, виллан воплощал все самое презренное, и, разумеется, поэты, насаждавшие в высшем свете идеал изысканности в искусстве и сердечных делах, для контраста с удовольствием описывали деревенскую грубость. Однако порой рыцари и салонные поэты пытались создавать картины крестьянской жизни, которые не выражали бы откровенного презрения к вилланам. Отсюда возник поэтический жанр, который называют пастурелью ^[181]. Но не надо искать в пастурелях замыслов, чем-либо напоминающих идеи буколических поэтов XVI в. и более поздних времен, внесших в сцены своих пасторалей столько идиллической приятности. Пастурели XIII в. всегда выводят пастухов в комическом виде. Они изображают своих персонажей в нелепых нарядах, с бритыми головами, в латаных гамашах и в башмаках, ушки которых падают им на ступни, в рукавицах без большого пальца, выряженными как шуты и безмерно гордыми, когда они щеголяют в полосатых коттах навыпуск или в «юбочках из клиньев», стянутых белым кожаным поясом, по последней моде бокажа ^[182]. Их любимое развлечение, когда они веселятся на лугу — музыка; но какая музыка! Их инструменты — не виола и не сито-ла: это волынки, дудки, фретели, флажолеты, свирели. Перечисленного довольно, чтобы представить, какого рода звуки из них извлекали: пронзительные мелодии или тяжелые басовые звуки, «бон-бон-бон» или «ду-ду-ду». Они любят импровизированные праздники на лоне природы, на которые приносят круглые пироги и сыр; они танцуют, но такие танцы, в которых надо трястись и вихляться; они веселят себя играми, но их игры быстро вырождаются в драки — они обижаются друг на друга по пустякам, и вот кто нахлобучит на соседа венок из крапивы, кто заедет ближнему кулаком в ухо, а тот в ответ стукнет посохом, и в схватке волынка музыканта часто оказывается пробитой.

В целом такие сочинения относятся к категории занимательной литературы, не пышут злобой, и в них можно отыскать самые колоритные этюды. Порой здесь обнаруживается едва намеченный профиль или набросок, сделанный несколькими штрихами: вот виллан, работающий на подхвате в церкви своей деревни, которого как церковного сторожа пускают во время службы за ограду хоров, где сидят клирики; другой носит крест и святую воду, когда священник крестным ходом обходит церковь; третий на паперти под сенью вяза объявляет, какие на этой неделе будут праздники. Встречается также несколько типов смышленых крестьян, которые делают важный вид и заступаются за собратьев, часто при этом наживаясь на них. Вот идет спор за право на выгон; «речистый» крестьянин солидно направляется к бальи. «Сеньор, — говорит он, — наши коровы ходили на такой-то луг, наши овцы паслись в таком-то кустарнике еще при моем деде и прадеде» (как будто он хоть что-то об этом знает!). И заинтересованный сосед отблагодарит его за эти полезные показания. Еще в этих произведениях можно найти сельского барабанщика, по праздникам ходящего на площадь, где танцуют под бой его барабана; корыстного виллана, который выносит танцующим пироги и бочонок вина для продажи; виллана под каблуком у жены: он носит за ней накидку, когда жарко, а в дождь надевает на нее свою; семью, по праздникам сидящую на пороге своего дома и перемывающую кости прохожим; глупого виллана, который, болтаясь по Парижу, останавливается перед собором Парижской Богоматери и, задрав голову, рассматривает галерею иудейских царей, принимая их за французских королей: «Глянь, вон Пипин; глянь, вон Карл Великий» ^[183], или же втягивается в какую-нибудь бурлескную авантюру в дурной компании.

Однако в некоторых диатрибах любопытна именно ожесточенность, почти ненависть. Вот одна из таких речей, наверное, самая яростная из всех ^[184].