Кроме того, апелляция к исторической мифологии крайне опасна для власти, вынашивающей имперские устремления, — просто потому, что она вызывает исключительно двусмысленные реминисценции у партнеров и соседей России. Новая идентичность постсоветских народов во многом строится на собственных мифах и на собственной истории — и она в большинстве случаях враждебна российской исторической мифологии. Украинцы не забудут Голодомор, прибалтийские народы — оккупацию 1940 г., поляки — оправдываемый ныне российскими политиками пакт Молотова — Риббентропа и «заход» советских войск в Польшу в 1939 г.
[985], чехи и словаки — считающееся сегодня в Кремле чем-то обыденным вторжение в их страну в 1968 г.
[986], и т. д. В итоге оказывается, что военно-историческая мифология, может, и укрепляет власть Кремля над умами великороссов, но никак не открывает пути к преодолению того уязвленного состояния, в котором Россия оказалась после распада Советского Союза. Наконец, у данной традиции есть еще одно уязвимое место: каким образом, не может не возникнуть вопроса, столь победоносная страна оказалась в ее нынешнем положении? Почему побежденные три четверти века назад немцы живут намного лучше русских? Почему недавно братские народы рвутся к бывшим врагам, а не к «лучшему другу»? Где те достижения, которыми мы привыкли гордиться за пределами чисто военной мифологии, — где успехи космонавтики, где ученые и изобретатели, где, наконец, немифологизированная историческая память, которую французы и немцы, итальянцы и англичане ежедневно чтут, спасая от разрушения исторические памятники и культурные практики, массово и сознательно уничтожаемые в России? Таким образом, можно говорить о том, что усилия всех военно-исторических обществ вряд ли станут надежной основой новой российской идеологии.
И тут в дело вступает самая неотразимая часть нынешнего российского мифотворчества — утверждения об «особости» и «уникальности» русской нации, которые являются безусловными основаниями для непреходящей гордости за страну. В последние годы эта мифологема материализовалась в концепцию особенного российского «консерватизма»
[987] — концепцию исключительно противоречивую и поддерживаемую сегодня людьми крайне разнородных политических взглядов и этических позиций. В 2010-е гг. с благословения Кремля в оборот было введено понятие «традиционных духовно-нравственных ценностей», которые считаются сегодня важнейшим краеугольным камнем обеспечения национальной безопасности
[988]. Блюстителем этих доктрин стала Русская православная церковь, занявшаяся как популяризацией данных ценностей и практик, так и приданием им нормативной силы. Россия, стремящаяся стать идеалом консерватизма, превратилась в одну из самых гомофобских стран Европы
[989]; судебные решения стали выноситься на основе сомнительных актов церковных соборов
[990]; был запущен процесс архаизации сознания населения и утверждения если не религиозности, то обрядности, предписываемой православной традицией. Подобная мифологема имеет исключительно важный смысл для нынешней власти. Во-первых, она помогает провести линию исторической преемственности, практически не привязанную к событийному ряду и потому вызывающую куда меньше сомнений в своей правдивости, но работающую как важная социальная «скрепа». Во-вторых, церковь становится «дополнительной опорой» власти после бюрократии и силовиков, выступая в то же время как мощный «громоотвод»: все чаще священники обращаются к народу, призывая предаваться духовному просветлению вместо решения чисто практических задач и проблем
[991]. В-третьих, провозглашая особость «традиционных российских ценностей», политическая элита выводит страну за пределы, обозначаемые современной доктриной прав человека, — и, таким образом, получает новые аргументы в поддержку того, что «Россия — не Европа», и еще раз легитимизирует образ внешнего мира как вражеской среды.
В очередной раз можно сказать, что данная мифологема также сталкивается с жестокой реальностью, в которой Россия вовсе не предстает страной традиционных ценностей. Сегодня Россия является одним из лидеров среди европейских стран по внебрачным беременностям и рождению детей несовершеннолетними
[992]; по доле детей, воспитывающихся в неполных семьях
[993]; по числу насильственных действий против женщин в семье
[994] (которые недавно были декриминализированы в угоду тем же «традиционным ценностям»
[995]); по распространенности алкоголизма и особенно наркомании
[996]; проблема ВИЧ стала сегодня одним из вызовов для выживания нации, по мере того как эпидемия охватила более 1 % населения в 40 российских регионах
[997]. Россия сегодня — вовсе не коллективистская и «соборная» нация, а общество, в котором процветает индивидуализм и во многом подорваны традиции взаимопомощи и сочувствия. Все это не противоречит имперской идеологии как таковой, но порождает серьезные сомнения в том, что страна может считаться светочем нравственности и строить на особых моральных ценностях свою идентичность в мире XXI века.