4
Вот уже тридцать лет пресса бог знает что болтает о нашей преступной ассоциации: ее называют сектой, ложей Propaganda Due
[286] — Р2, могущественным заговором, дикой формой масонства. Я счастлив, что могу наконец восстановить истину. Мы — банда кретинов. Основателями клуба были Стефан Хаскелл, Шарль де Ливоньер, Эдуар Люссан, Гийом Рапно и ваш покорный слуга. Стефан был самым красивым, Шарль — самым забавным, Эдуар отличался самым буйным воображением, Гийом — совершеннейшим безумием, а я… думаю, я хотел, чтобы обо мне говорили больше, чем о других. Почему? Темна вода во облацех… Полное собрание моих сочинений до сих пор не дало ответа на вопрос. Наше объединение, может, и выглядело противоречивым, но мы держались вместе. Стефан, плейбой банды, меланхоличный красавец, происходил из семьи Галлимар, свою «вековечную» тоску он маскировал улыбкой в тридцать два зуба. Шарль, самый низенький из всех, напоминал шумного ребенка и все время говорил и делал глупости. Он, кстати, не изменился, так и остался ужасным фантазером. Эдуар прикидывался неразговорчивым — и то и дело отпускал саркастичные замечания, рисовал батальные сцены, знал наизусть все фильмы ужасов и очень мило разбивал сердца девиц-мазохисток, которые влюблялись в него пачками. А Гийом… ну что Гийом… В нем жил бунтарь. С шестнадцати лет он посещал ночной клуб Apocalypse, куда мы не заглядывали, и водился со всякими подонками, людьми из шоу-бизнеса и девицами мадам Клод
[287]. Я же, парень с длинным подбородком, в очках и с тощим телом, сразу сообразил: присоединюсь к ребятам — все девушки будут мои. Почему нам было так хорошо вместе? Этого мы никогда не узнаем. Никто никогда ничего не анализировал и не рассчитывал, но мы все время смеялись. Сейчас мне кажется, что все 80–90-е прошли под знаком веселья. Учеба, будущее, Франция, любовь и даже секс были на втором плане, по меткому замечанию Бруно де Стабенрата
[288], плелись в хвосте кавалькады. В тот день, когда некоторые задумались — и что, черт возьми, мы делаем на этом корыте?! — кораблекрушение уже произошло. Десять лет инфантильной горячки не пошли на пользу ни здоровью, ни внешнему виду. Восемьдесят костюмированных балов в самых немыслимых, сногсшибательных местах. Вечеринки на актуальные темы, идеи, пародирующие любимые фильмы или диски, насмешки, подтрунивание, парижские скандалы и дебильные провокации. Глупости приветствовались — мы гордились собой, когда удавалось выкинуть особенно идиотский фортель. В мае 2014-го, когда создатели фильма «Дикая банда»
[289] устроили в Каннах вечеринку DSK
[290] по случаю запуска нового фильма Абеля Феррары
[291], мужчины пришли в пеньюарах, женщины оделись горничными, бал правили дурной вкус, вульгарность и кретинизм. Я сразу подумал: «Воистину какасьенская идея!»
Сегодня, по прошествии трех десятилетий, я понимаю всю абсурдность нашего поведения: взбунтовавшись против одной золотой клетки, мы не придумали ничего лучше создания… суперэлитного клуба. Двести человек сбились в кучу, чтобы устраивать разъездные праздники, и… стали параллельной общностью, этаким братством, живущим по принципам снобских студенческих сообществ Гарварда, Принстона и Йеля. Гора родила мышь… Мы замахивались на революцию, а кончилось все элитистскими вечеринками спесивых плутократов.
После Sciences Po путь лежал в Национальную школу администрации или в CACA’S. Нужно было определяться, и ностальгия не извиняла нашей политической неангажированности. Наше бессилие — мы называли его светским анархизмом — проистекало, скорее всего, из разочарований эпохи, идеологи которой потерпели неудачу. Caca’s Club ничем не способствовал падению Берлинской стены, разве что дурацкой надписью, сделанной в 1989-м. Оправдание нашлось мгновенно — как пела Милен Фармер
[292]: «Все вокруг хаос, веемой идеалы — пустые слова». Мы намеревались победить хаос водкой, и то, что некоторые называли «Трауром по утопиям», обернулось для нас долгим, мучительным и нескончаемым похмельем. Как же мы пили! Никогда потом я не нагружался так, как в те времена. Все мои дружки были натуральными пьяницами, почти алкашами. Я не преувеличиваю: каждый день кто-то впадал в этиловую кому, девушки спали в канавах, парни грязно ругались, брань переходила в потасовку. 25 января 1987 года я провел в «Батаклане» чемпионат мира по бостелле
[293]. Хорошо, что любители наркоты в нашей банде оставались в меньшинстве (благословенные времена!), иначе все мы отправились бы на небеса в тот год, когда Чекпойнт Чарли
[294] в Берлине превратили в туристический аттракцион.
Девиз мы взяли у Стендаля: «РПНВ. Решительно Плевать На Все». Смеяться над Вселенной, безостановочно праздновать, не переставая иронизировать — по поводу любых тем, — доходя до скандала, не боясь, что привлекут к ответственности. Мы считали свои смешки и насмешки невинными, что, возможно, было глупо и уж точно легкомысленно, пустозвонно и фривольно. То, что несколько лет назад казалось таким значимым (общественная справедливость, всеобщее счастье, мир во всем мире, распределение богатств «по совести»), стало официально невозможным. Почти все политики и интеллектуалы (особенно левые) смирились, а к вышеперечисленным бедам добавились загрязнение окружающей среды и глобальное потепление, которые рано или поздно (скорее рано) должны разрушить нашу жизнь. Экологи начали долгую работу по подрыву моральных устоев французских граждан. Наш светский анархизм был модным маскарадом, переодеванием, призванным скрыть печальную истину: еще до рождения мы были «правыми». За нас выбрали среду обитания, родителей, адреса, манеру одеваться. Никто не поинтересовался нашим мнением, любой грядущий бунт грозил стать выспренним театральным действом. Я, как полный кретин, верил, что «плевать на все» — верх анархизма, не зная, что пофигизм всегда был признанием в немощи. Сегодняшнее разочарованное поколение знает, что шутить над всем и вся неконструктивно, и на их руках, хвала Всевышнему, нет ни капли чужой крови (в отличие от предыдущих). ВСЕХ предыдущих, во всяком случае, в моей стране. А мы танцевали рок под Enola Gay забыв, что так назывался американский бомбардировщик, стерший с лица земли Хиросиму…