Он кивает: этого мы и добиваемся.
– А молодой Грегори… вы считаете, он справится? Извините, но ваши недоброжелатели обязательно укажут, что он чересчур молод.
– Трудное дело. Долгие заседания. Я не считаю это занятием для стариков.
Рич протягивает бумаги:
– Глянете? Это пенсионный список для Шефтсбери. Вы всегда говорили, что аббатиса будет биться до последнего. Однако мы нашли деньги, чтобы ее подкупить.
Нам нечего обижаться. Монастырь богатый. Он проводит сухим пером по списку. Вот имя, которое он ищет: Доротея Клэнси.
– Вам известно, что дамы решили по поводу своего будущего?
– Не наше дело, сэр, – отвечает Рич и тут же с чувством добавляет: – Я очень тепло вспоминаю нашу поездку в Шефтсбери. Пробыть день в вашем обществе, милорд, величайшее удовольствие и величайшая привилегия. Очень поучительно видеть, как ваша милость ведет дела с людьми самого разного звания. Мне это всегда на пользу.
Удовольствие и польза. Что еще нужно Ричарду Ричу? Тут распахивается дверь и влетает Кристоф с криком:
– Смотрите кто!
– Зовите-меня! – Он раскрывает объятия.
Путник, в грязи Дуврской дороги, падает ему на грудь.
– Мы потеряли вас из виду. – Он крепко обнимает Ризли. – Шапюи написал мне из Кале – вероятно, хотел сообщить, что вы в море, однако соленая вода смыла его слова.
– Как и мои. – Красной сафьяновой перчаткой Зовите-меня смахивает слезу, срывает шляпу со страусовым пером и бросает на стол. – Сэр, я не в силах выразить, как счастлив видеть ваше лицо. Дважды или трижды я считал себя покойником. Не знал, чего и желать: чтобы король влюбился в Шапюи и задержал его до моего приезда или чтобы выпнул его из страны и я смог двинуться в Англию.
– Страшнее всего промежуточное время. – Рейф стоит на пороге. – Когда ты ни здесь, ни там, ни на небе, ни на земле. – Он идет через комнату и целует героя в щеку. – Добро пожаловать домой, Зовите-меня.
Рич смотрит оторопело, будто они индейцы на своем дикарском празднике.
– О, и еще мерзавец Филлипс! – восклицает Зовите-меня, как будто сразу должен это сказать. – Сэр, вы не можете корить меня сильнее, чем я корю себя.
– Успокойтесь, – говорит он. – Такие, как Филлипс, оскорбляют Бога и разум. Будь я в ваши лета главой посольства, я бы тоже поддался на обман из ревностного желания послужить своей стране.
Рич ворчливо замечает:
– Милорд больше порадовался бы возвращению Уайетта. Тому есть что рассказать.
– Да? – спрашивает Ризли.
– Планы, как всколыхнуть всю Италию, – говорит Рич. – В Толедо у него нет отбоя от послов, и он крутит их, как волчок. Венецианский посол выходит с черного крыльца, феррарский входит с парадного, мантуанский тем временем прячется под столом, а флорентийский – в каминной трубе. Пишет, что у него уже раскалывается голова от интриг. Но он ничего не расскажет, кроме как лично милорду.
– Ой, – говорит Ризли.
Вбегает Ричард Кромвель, улюлюкая, как псарь. Двигает Ризли кулаком в плечо. Зовите-меня отвечает тем же, пока Рейф не говорит:
– Ризли, идите домой к жене.
– Да, вы правы. – Зовите-меня заливается краской. Сияет. Берет со стола шляпу, взмахивает ею в воздухе, отвешивая поклон, и задевает свечу страусовым пером.
Ричард Рич делает шаг вперед, гасит вспыхнувшее перо и смущенно бормочет:
– Железные пальцы.
Бумаги из Шефтсбери лежат на столе. Когда мальчишки уходят, он склоняется над списком, ведет указательным пальцем до имени кардинальской дочери. В воздухе пахнет жженым пером. Он ставит подпись под документом.
Через неделю он узнает, что мастер Ризли подкупил или запугал кого-то из младших шифровальщиков и добыл ключ к письмам Уайетта. Ему об этом рассказывает Рейф, вполголоса, стыдясь того, что сделал Зовите-меня. Он сам почти не злится; ему скорее смешно. Пусть попытается распутать клубок итальянских политических интриг. Уайетт говорит, запалите пожар у папы на заднем дворе. С помощью ваших денег и опыта раздуйте искры раздора между государствами, и пусть Рим тушит огонь. Он думает: замысел может сработать. А может ударить по нам.
Он говорит Рейфу:
– Во времена кардинала, когда я был его порученцем, а Стивен Гардинер – его секретарем, я бы вскрывал письма Стивена, если бы мог.
А когда мог, то и вскрывал, думает он. И по-прежнему вскрываю.
Он заходит к Гансу:
– Напишите леди Марию. Мне надо отправить ее портрет герцогу Клевскому.
– Вы хотите этого брака? – спрашивает Ганс.
– Безусловно.
– Послушайте, я не льщу.
– В моем случае так точно. Однако Томас Мор у вас вышел приятным человеком.
– Я не льщу, потому что не смею. Король мне доверяет. Но если я напишу нашу мышку честно, Вильгельм испугается. Посему я не вижу для себя выгоды в этом заказе.
– Вы же не откажетесь написать королевскую дочь? Вы что-нибудь придумаете.
– Люди говорят, когда никто не возьмет леди Марию в жены, она выйдет за Кромвеля.
– Чепуха. – Он думает: она меня ненавидит, неужто Ганс этого не видит? – Вы говорите так, будто она старуха. Сколько ей? Двадцать два, двадцать три?
– С лица больше. Ее гнетет собственное будущее. – Ганс смеется.
И впрямь, постороннему будет нелегко угадать, сколько Марии лет. Иногда она выглядит хилым ребенком, иногда старухой. И лишь изредка, в какие-нибудь полчаса обычным вечером, она выглядит собой.
На Пасху в Гринвиче он наблюдает за Марией; знает, что весь двор смотрит, как он смотрит на нее. Она недавно купила сто жемчужин и потратила триста фунтов на праздничный наряд. В желтом дамасте и лиловой тафте, она забавляет маленького принца. Играет в карты, играет на верджинеле, судачит со своими дамами, а с наступлением тепла начинает выезжать верхом.
После ареста Полей и Куртенэ король велел допросить ее слуг. От нее потребовали письма Шапюи, и она через некоторое время отдала целую стопку; там не оказалось ничего существенного. Посол написал их специально, по его совету, и проставил разные даты. Скажи Мария, что ничего от посла не получала, король заподозрил бы, что она эти письма сожгла. Как, он уверен, оно и было.
Такая игра Марии по силам. Однако в неделю казни король отправил к ней доктора Беттса, и тот нашел у нее сильнейшую слабость.
Без сомнения, она будет скучать по Шапюи. Впрочем, сейчас весна, и король окружил Марию заботой. Он, лорд Кромвель, ведет ее смотреть игру в теннис и мимоходом замечает:
– Я слышал, герцог Вильгельм очень красив.
– Для меня это ничего не значит.
– Да, но лучше красавец, чем урод. К слову, не позволяйте людям внушать вам, будто он лютеранин.