Философские исследования - читать онлайн книгу. Автор: Людвиг Витгенштейн cтр.№ 62

И я должен различать между «непрерывным видением» аспекта и «озарением» аспекта.

Картину могли мне показать, а я никогда не увидел бы в ней ничего, кроме зайца.

Здесь полезно ввести понятие картины-объекта. К примеру, было бы «лицом-образом».

В некотором отношении я воспринимаю это как человеческое лицу. Я могу изучить его выражение, могу реагировать на него как на выражение человеческого лица. Ребенок может разговаривать с картинами-людьми и картинами-животными, может относиться к ним так, как относится к куклам.

Возможно, теперь я увижу изначально в УЗ просто образ зайца. То есть, если спросят: «Что это?» или: «Что ты видишь здесь?», я отвечу: «Образ зайца». Если меня и далее будут спрашивать, что это, я должен объяснить, указав на многочисленные изображения зайцев, быть может, также и на реальных зайцев, поведать об их повадках или же воспроизвести какого-нибудь зайца.

Я не должен отвечать на вопрос: «Что ты видишь здесь?» такими словами: «Теперь я вижу образ зайца». Я должен просто описать свое восприятие; как если бы я сказал: «Я вижу там красный круг».

Тем не менее кто-то может сказать обо мне: «Он видит в этой фигуре образ зайца».

Для меня имело бы не больше смысла говорить: «Теперь я вижу в этом…», чем сказать при виде ножа и вилки: «Теперь я вижу в этом нож и вилку». Это выражение было бы понятно не более, чем: «Теперь это вилка» или: «Это может быть и вилкой».

Не «принимают» за столовый прибор для еды то, что известно как столовый прибор; не более чем пытаются двигать ртом за едой или намереваются им двигать.

Если говоришь: «Теперь это для меня – лицо», мы можем спросить: «На какое изменение ты намекаешь»?

Я вижу две картины, на одной голова УЗ окружена зайцами, на другом – утками. Я не замечаю, что они одинаковы. Следует ли это из того, что я вижу разное в каждом из случаев? – Вот и причина употребить это выражение.

«Я видел это совершенно иначе, я никогда не узнал бы этого!» Это лишь восклицание. И для него тоже есть обоснование.

Мне не следовало бы и пытаться наложить головы друг на друга, сравнивать их таким образом. Ведь они подразумевают отличный способ сравнения.

И голова, увиденная вот так, ничуть не схожа с головой, увиденной вот этак, хотя они и совпадают.

Мне показывают образ зайца и спрашивают, что это; я говорю: «Это заяц». Не: «Теперь это заяц». Я сообщаю о своем восприятии. – Мне показывают голову УЗ и спрашивают, что это; я могу сказать: «Это голова УЗ». Но я могу отреагировать на вопрос и по-другому. – Ответ, что это – голова УЗ также является сообщением о восприятии, в отличие от ответа: «Теперь это заяц». Если бы я ответил: «Это заяц», двусмысленности удалось бы избежать, я просто сообщил бы о своем восприятии.

Изменение аспекта. «Но конечно ты сказал бы, что картина теперь полностью изменилась!»

Но что поменялось: мое впечатление? моя точка зрения? – Можно ли так сказать? Я описываю изменение как восприятие; как если бы объект изменился у меня на глазах.

«Теперь я вижу это», – мог бы я сказать (указывая на другую картину, например). Это форма сообщения о новом восприятии.

Выражение изменения аспекта – выражение нового восприятия и одновременно выражение того, что восприятие осталось прежним.

Я внезапно вижу решение картины-загадки. Прежде на ней были одни линии; теперь проступает человеческая форма. Мое зрительное впечатление изменилось, и теперь я сознаю, что налицо не только форма и цвет, но и вполне особая «организация». – Мое зрительное впечатление изменилось; каким оно было ранее и каким стало теперь? – Если я представляю его в виде точной копии – а это хорошее представление, – никаких изменений не заметят.

И ни в коем случае не говори: «В конце концов мое зрительное впечатление не рисунок, оно таково – и я не могу показать его никому». – Конечно, это не рисунок, но оно и не принадлежит к категории того, что я ношу в себе.

Понятие «душевной картины» вводит в заблуждение, поскольку использует «внешнюю картину» в качестве образца; и все же употребление этих слов-понятий не ближе друг другу, чем употребление слов «цифра» и «число». (И если называть числа «идеальными цифрами», возникнет сходная путаница.)

Если ставить «организацию» зрительного впечатления в один ряд с цветом и формой, значит, ты исходишь из представления о зрительном впечатлении как о «внутреннем» объекте. Конечно, это превращает данный объект в химеру, диковинное, шаткое сооружение. Ведь подобие картине теперь нарушено.

Если я знаю, что у схемы куба есть различные аспекты, и хочу узнать, что видит другой, я могу попросить его сделать образец того, что он видит, вдобавок к копии, или указать на таковой; пусть он понятия не имеет, с какой целью я требую двух сообщений.

Но когда у нас есть изменяющийся аспект, меняется и ситуация. Теперь единственное возможное выражение нашего опыта – то, чем ранее могло казаться или даже было ненужным уточнением, при наличии копии.

И это отдельно разрушает сравнение «организации» с цветом и формой в зрительных впечатлениях.

Если я вижу голову УЗ как З, то я вижу эти формы и цвета (я воспроизвожу их в точности) – и вижу вдобавок еще кое-что вроде этого: при этом я указываю на многочисленные изображения зайцев. – Это показывает различие между понятиями.

«Видеть как…» не есть часть восприятия. И по этой причине оно сходно с видением и все же не сходно.

Я смотрю на животное, и меня спрашивают: «Что ты видишь?» Я отвечаю: «Зайца». – Я разглядываю местность; внезапно мимо пробегает заяц. Я восклицаю: «Заяц!» Оба случая, сообщение и восклицание, суть выражения восприятия и зрительного опыта. Но восклицание по смыслу отличается от сообщения: оно как бы вырывается у нас. – Оно связано с опытом, как крик связан с болью.

Но поскольку это описание восприятия, его можно также назвать выражением мысли. – Глядя на предмет, не обязательно думаешь о нем; но если у тебя есть зрительный опыт, выраженный восклицанием, ты точно думаешь о том, что видишь.

Следовательно, «усвоение аспекта» кажется наполовину зрительным опытом, а наполовину – мыслью.

Кто-то внезапно видит нечто, чего не узнает (может быть, знакомый объект, но в необычном положении или при необычном освещении); неузнавание, возможно, длится всего несколько секунд. Правильно ли говорить, что его зрительный опыт отличается от опыта того, кто узнал объект сразу?

Ведь разве не может кто-то описать незнакомую форму, возникшую перед ним, не менее точно, нежели я, кому эта форма знакома? И не здесь ли ответ? – Конечно, обычно это не так. И его описание будет составлено иначе. (Я говорю, например: «У животного длинные уши», а он говорит: «Два длинных отростка» и затем рисует их.)