Снайперы - читать онлайн книгу. Автор: Артем Драбкин cтр.№ 45

Брали ли вы трофеи?

Про трофеи я расскажу. Под Смоленском вечером выйдешь, гарью несет и одни печные трубы торчат. А днем, жарко было, в июле, летом, лошади все потные от жары, и повозки, и тут тряпье лежит. Мы снимаем сапоги, выбрасываем свои потные, грязные портянки, выбираем что подходящее, навертываем и идем дальше.

Тяжело нести, сами-то еле идем, какие тут трофеи? Нам разведчики шоколад иногда давали. Не только давали, они накрыли целый стол: какого только не было шоколада. Они на какой-то склад напали. И нас пригласили.

Вот мы объелись тогда шоколада этого.

А какие-то были приметы, предчувствия на фронте?

У моей Маруси Чихвинцевой были предчувствия. Не хотелось ей на оборону идти. «Не хочется мне, я не могу сегодня идти». Но она не пошла к командиру отпрашиваться. И ее убили. Я теперь живу за нее.

Интервью: Артем Драбкин

Лит. обработка: Артем Драбкин

Начнем, да? Родился я в 1926 году, 26 октября, в Оренбургской области, Новопокровский район, поселок Старосаратовский, в семье крестьянина. Отец и мать работали в колхозе, я у них был один. Окончил семь классов сельской школы и уехал в город Орск, то есть родители отвезли, в индустриальный техникум. Оттуда меня призвали с первого курса в армию.

Вы сами захотели учиться или это вас отец отправил?

У меня было желание учиться, но, в основном, конечно, родители.

Насколько хорошо семья жила?

Я помню, как создавался колхоз, хоть и был еще мальчишкой. Люди ожили, начали улыбаться, стали собираться в компании, но были и помехи. Колхоз был небольшой, около ста дворов всего. Население нашего поселка в основном состояло из оренбургских казаков. Каждый служил в кавалерии, и у моего отца было седло, шашка, вся сбруя. Лошадь, которая была за ним закреплена, находилась в колхозном стаде, но эксплуатировали кавалерийских лошадей только на легких работах, в разъездах, как тягловую силу не использовали. Мы знали этих лошадей, ходили, подкармливали.

Конечно, голод, который в 1933 году был, ощутили очень хорошо, питались, можно сказать, травой. Я и другие ребятишки тогда воровским способом лазили в колхозную конюшню, где мякина после молотьбы лежала. Уцелевшее среди мякины зерно под своей тяжестью осыпалось на самое дно, мы нагребали его вместе с землей и несли домой. Мамка разбирала это зерно и добавляла в еду. Тогда было очень строго с этим, с расточительством колхозного добра, как говорится…

Как говорят, за «колоски» реально можно было загреметь под статью?

Нет, это преувеличение. Вот мой пример того, что действительно было – но это уже война была, правда. Вернулся с фронта друг моего отца, колхозный бригадир – без руки, комиссованный вчистую, по инвалидности. И вот мы как-то с его сыном пошли на колхозное поле набрать гороха. Налущили стручки за пазуху и в штаны, и тут бригадир едет на лошади верхом. Увидел нас. Мы бежать, а он нагнал, кнутом отстегал, как следует, высыпал горох в сумку. И, главное, и сына своего, и меня – без поблажек. Мать дома увидела рубцы, пошла к нему: «Что ты делаешь, Василий?» А он говорит: «Я делаю все правильно, никому не позволено – значит, никому». И все, разошлись, и ничего никому больше не было.

Другое, что я уже там начал, было вредительство, и оно ощущалось настоящим образом. Колхоз получил ГАЗ-АА, полуторку первого выпуска, и трактор – такой, с металлическими колесами и шипами на них. Закончили посевную, трактор очень здорово помог – такое увеличение производительности! А в ночь его подожгли, и трактор сгорел. Село плакало о нем, понимаете? Или семенной хлеб. Тогда хранилища были какие? Амбары. Хотя и сторож был, вроде – тоже сожгли его вместе с зерном. Было такое…

Или, что сам видел, но это уже во время войны – едем, хлеб везем сдавать на элеватор, он от нас находился где-то километрах в восьми. У каждого лошадь, до десятка мешков зерна. Не доезжая, может, километра полтора, увидели человека на крыше элеватора – уже все просматривалось, он здоровый, его издалека видно. Говорим друг другу: «О, смотри, кто-то там лазает на крыше!» Тут же появился огонь, и, когда мы подъехали, уже все горело…

Расскажите еще про довоенную жизнь. Патефон, радиоприемник, велосипед – что-то из этого в семье было?

Патефон был в деревне только в одной семье, у нас граммофон был. У меня был велосипед, родители купили. Еще когда я еще в школу ходил, мне сшили кожаные сапоги – большая роскошь по тем временам. В городах не у всех обувь нормальная была, в основном какие-то ботиночки. За эти сапоги, помню, тоже досталось хорошо от матери – как раз заморозки были, и я им испытание устроил, колол лед. Они, соответственно, вид потеряли, ободрались. Потом родители купили мне гармонь – все-таки, единственный сын! Жить стало намного лучше – я говорю, стали уже собираться компаниями, гулять, отмечать все праздники. Перед войной, я бы сказал, уже жили хорошо.

Мясо на столе было? Молоко, овощи? Корова была в семье? Что из скотины в семье еще было?

Молоко никогда не пропадало, яйца тоже. Корова была, куры, овцы – барашка прирезать имели возможность. В колхозе тоже кормежка была – в обеденный перерыв все съезжаются на полевой стан, и там людей кормят очень сытно, вдоволь. Хлеб сами пекли – была хозяйка, которая на всех пекла, у нее хорошо получалось, и ей все доверяли.

Понятно. А приближение войны чувствовалось, говорили об этом что-то? Советско-финская война, Халхин-Гол – какие-то известия доходили?

Я бы не сказал, что среди родителей и других взрослых были разговоры, что ожидается какая-то война, что надо готовиться. Хотя наши кавалеристы устраивали сами для себя скачки в праздничные дни – выезжали на своих конях, на столбах вешали лозу, соревновались, кто больше срубит. Демонстрировали свои навыки.

То есть, в школе у вас начальной военной подготовки не было, и о том, что воевать скоро придется, не знали?

Не знали. Может быть, родителям что-то и было известно, но до нас не доходило такое.

На 22 июня 1941 года вы как раз, получается, успели год в техникуме отучиться? Чем-нибудь этот день запомнился?

Я почти год отучился, и нас с началом войны из техникума сразу перевели на завод, который откуда-то был эвакуирован. Токарные станки были установлены в старой заброшенной церкви, и мы на них работали, точили стаканчики для мин. Если честно сказать, 22 июня ничем не запомнилось особенно. Разве что, слезы пошли из глаз у матери. Где-то дня через три после объявления войны приехал из райцентра какой-то представитель военкома с одной на всех казаков повесткой, и все сели на коней. Попрощались, расцеловались, и мы еще долго бежали за ними вслед. На этом и конец, как говорится – больше мы отца не видели. Получили всего одно письмо от него, со сборного пункта, откуда-то из-под Оренбурга – сейчас не помню точно, где он там располагался. С фронта писем мы не получали, но вот тот казак, которого я упоминал, который без руки вернулся, рассказывал: «Отец твой, Гавриил, был жив, когда я ушел в госпиталь». Мать получила похоронку, когда я уже на фронте был, и все. Где, чего – я писал после войны по инстанциям, пытался узнавать, но результата никакого не получил.