Дело о гибели Российской империи - читать онлайн книгу. Автор: Николай Карабчевский cтр.№ 11

Мутный петербургский рассвет медленно полз уже по противоположной стене Дома предварительного заключения, когда судейский звонок возвестил, наконец, о том, что приговор готов.

Побрякивая шпорами, полусонные жандармы, оправляясь, ринулись «поднимать» по каменной узкой лестнице, ведущей прямо из тюрьмы в зал заседания, подсудимых одного за другим. Первым взошел на скамью подсудимых Богданович. Это был мужчина не самой первой молодости, с внешностью мещански-заурядного типа. Его обрамленное всклокоченною бородой, вздутое нездоровою, «тюремною» опухлостью, изжелта-зеленоватое лицо благодаря двойному освещению, от окон и от электрической люстры, казалось исполосованным не то зеленоватыми тенями, не то глубокими морщинами. Он слушал приговор стоя, держась цепко руками за балюстраду. Когда раздались слова председателя «через повешение», он, точно только что очнувшись, качнулся вперед, потом назад, и левый глаз его, который один был мне виден, как-то совсем забежал за веко, так что мне блеснул только белок. Вероятно, это было обморочное мгновение, которое тотчас же миновало.

Из женщин никто не был приговорен к смертной казни, и они кинулись обнимать Богдановича и других, тяжко осужденных. Особенным спокойствием и самообладанием выделялась стройная, красивая Ивановская, приговоренная к долгосрочной каторге. Ее защитник, присяжный поверенный Холев, в своей высокой шляпе, принес ей на другой день несколько алых роз, когда явился к ней «на свидание». Она обрадовалась им ребячески, как «вестнику с воли».

* * *

Политические процессы не стали моею специальностью; они давались мне слишком тяжело, к тому же моя адвокатская практика с каждым днем росла. Я часто выезжал на защиту в провинцию и исколесил Pocсию вдоль и поперек. Политические дела в судебном порядке стали редко возникать, так как Плеве предпочитал ликвидировать их особым административным порядком. Только когда грозила смертная казнь, приходилось судить военным судом; но случаи эти были сравнительно нечасты.

Уже позднее, несмотря на то что в сословии к тому времени сложилась группа особых специалистов, защитников в политических процессах, политические убеждения которых в значительной мере совпадали с убеждениями самих подсудимых, я же не числился в этой группе, мне все-таки пришлось выступить в позднейших политических процессах.

Балмашев, убийца министра Сипягина, просил меня защищать его, но письмо его не застало меня, я был на защите в Одессе. Его защищал, по назначению от суда, высокочтимый всем сословием нашим, много лет состоявший председателем Совета В. Ф. Люстих. Я был счастлив, что чаша на этот раз миновала меня, так как Балмашев был повешен.

Два других наиболее сенсационных политических процесса позднейшего времени не миновали меня.

Я защищал Гершуни, организатора многих террористических актов, и Сазонова – убийцу статс-секретаря, министра Плеве.

Гершуни, приговоренный военным судом к смертной казни, не был казнен.

Ввиду категорического отказа от подписания просьбы о помиловании я подал такую просьбу на Высочайшее Имя от своего имени, что до тех пор не практиковалось. Помилован он был, очевидно, по желанию Плеве, который лично таинственно посетил его в Петропавловской крепости. Впоследствии это помилование ставили в связь с влиянием Азефа на Департамент полиции, имевшего на то свои, конспиративно-провокаторские виды.

Из всех политических преступников, с которыми мне пришлось на своем веку столкнуться, Сазонов, убийца Плеве, был исключительно симпатичным.

В течение продолжительных одиночных свиданий я полюбил его искренно; да его и нельзя было не полюбить. Он был безответною жертвою, свершившей свое, как он думал, «святое дело» с покорностью заранее обреченного.

Речь моя в защиту Сазонова, помещенная в последнем издании моих «Речей», была напечатана и отдельной брошюрой. Мне случилось прочесть ее и во французском судебном журнале, в прекрасном переводе.

Из всех «убийц», которых мне приходилось защищать, я Сазонова исключительно выделяю. Сопоставляя личности жертвы и убийцы, я отказываюсь даже формулировать его деяние убийством.

Он был приговорен к долгосрочной каторге и умер, не отбыв ее.

Отец его бывал у меня позднее и очень хлопотал о перевозке тела любимого сына на родину, в Уфу. Ему чинили в этом всяческие препятствия.

Мои личные успехи в жизни и в адвокатуре, как гашиш, подчас туманили мне голову, и я старался не думать, т. е. не задумываться слишком, над тем, чему не мог помочь.

Весь в работе и в увлечениях, я не был чужд, однако, часов глубоко-пессимистического раздумья, идея о самоубийстве не была мне чужда, об этом можно отчасти судить по моему роману «Господин Ареков», который как-то вырвался душевным воплем в кульминационный период личного жизненного благополучия.

Одно себе поставил я задачей и никогда этому не изменил: раз судьба сделала из меня юриста и адвоката, и притом по преимуществу уголовного защитника, – никогда не отступать пред трудностью выпадающей задачи и помнить только одно, что у меня за спиной живой человек. Я забывал о себе и о своих личных интересах и перевоплощался в союзника клиента, чаще всего обвиняемого. Я переживал с ним его муки, думы и сомнения, и от того, быть может, моя речь доходила до человеческой души. Иногда, будь то душа самого закоренелого судьи-фанатика.

Не мне характеризовать мои адвокатские успехи, мне важно лишь отметить, что благодаря им на мою долю выпадали обыкновенно самые трудные, острые, волновавшие и общество, и власти процессы. Меня ненавидел Муравьев, а за ним и вся прокуратура, и если бы я допустил малейший адвокатский промах, со мною рады были бы сосчитаться беспощадно.

Тогдашний директор Департамента полиции, впоследствии всесильный министр внутренних дел В. Н. Плеве, знавший меня, еще будучи прокурором петербургской Судебной палаты, караулил меня в оба, что при случае и доказал впоследствии, когда собрался было меня «далеко» выслать из Петербурга, после участия моего в Кишиневском процессе о еврейском погроме в качестве поверенного потерпевших евреев. Это было уже в царствование Николая II…

Еврейский вопрос в России всегда был больным местом, не только нашей государственности, но и общественности. Черта оседлости и всевозможные правовые ограничения, парализуя для еврейской трудоспособной массы возможность ассимиляции и органического приобщения к интересам России, создавали внутри самого государства непримиримых и весьма опасных врагов нашего государственного режима. На этой почве процветали и приемы деморализующего характера, выработанные администрацией, обязанной проводить в жизнь дробную регламентацию такого искусственного неравноправия.

Еврейская масса, от которой брезгливо отворачивалась «опора» трона и правящие классы, сплошь бедствовала и бывала нередко жертвою правительственных экспериментов в виде бессовестно диктуемых погромов (тот же Кишиневский погром при Плеве), и в то же время еврейские мошны наихудших спекулянтов, набитые при помощи казенных воровских поставок и столь же воровских биржевых и банковских афер, властно позвякивали, пробивали себе дорогу решительно всюду, где нужно было развратить и обессилить власть или нарушить закон.