CXXII
Добившись роспуска старой армии, коалиция одержала большую победу. Ей нечего бояться новичков: ведь те еще ничем себя не проявили.
CXXIII
Когда я отказался подписать мир в Шатильоне, союзники увидели в том лишь мою неосторожность и использовали благоприятный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я же не захотел быть обязанным за трон милости, исходившей из-за границы. Таким образом, слава моя осталась незапятнанной
[311].
CXXIV
Вместо того чтобы отречься в Фонтенбло, я мог сражаться: армия оставалась мне верна, но я не захотел проливать кровь французов из своих личных интересов.
CXXV
Перед высадкой в Каннах ни заговора, ни плана не существовало. Я покинул место ссылки, прочитав парижские газеты. Предприятие сие, которое по прошествии времени кому-то покажется безрассудным, на деле было лишь следствием твердого расчета. Мои ворчуны не были добродетельны, но в них бились неустрашимые сердца
[312].
CXXVI
Европе брошен вызов: если второстепенные и третьестепенные государства не найдут покровительства у держав господствующих, они погибнут.
CXXVII
Говорят, что великий критик Фьеве
[313] щадит меня меньше, нежели известный натурфилософ (недавно умерший Делиль де Саль – прим. изд.). Чем больше он будет поносить мой деспотизм, тем более французы будут почитать меня. Он был посредственнейший из ста двадцати префектов моей Империи. Мне не известна его «Административная переписка».
CXXVIII
Умозаключения теологические стоят куда больше, нежели умозаключения философские.
CXXIX
Я люблю Ривароля больше за его эпиграммы
[314], нежели за ум.
CXXX
Мораль есть искусство гадательное, как наука о цветах. Но именно она является выражением высшего разума.
СXXXI
Можно извращать и величайшие произведения, придавая им оттенок смешного. Если бы «Энеиду» поручили перевести Скаррону, то получился бы шутовской Вергилий
[315].
CXXXII
При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой правителей, предназначенной того ради, чтобы усыпить бдительность управляемых.
CXXXIII
Для того чтобы народ обрел истинную свободу, надобно, чтобы управляемые были мудрецами, а управляющие – богами.
CXXXIV
Сенат, который я назвал охранительным, подписал свое отречение от власти вместе со мной
[316].
CXXXV
Я свел все военное искусство к стратегическим маневрам, что дало мне преимущество перед моими противниками. Кончилось все тем, что они стали перенимать мою методу. Все в конце концов изнашивается.
CXXXVI
В литературе ничего нового уже сказать нельзя; но в геометрии, физике, астрономии еще есть широкое поле для деятельности.
CXXXVII
Потрескавшаяся со всех сторон общественная система в ближайшем будущем угрожает падением.
CXXXVIII
Победа всегда достойна похвалы, независимо от того, что ведет к ней – удача или талант военачальника.
СXXXIX
Моя система образования была общей для всех французов: ведь не законы созданы для людей; но люди – для законов.
CXL
Меня сравнивали со многими знаменитыми людьми, древними и новыми, но дело в том, что я не похожу ни на одного из них.
CXLI
Я никогда не слышал музыки, которая доставляла бы мне столько удовольствия, как татарский марш Мегюля
[317].
CXLII
Мой план десанта в Англию был серьезным предприятием. Только континентальные дела помешали моей попытке осуществить его.