1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Гладышев cтр.№ 138

Полулегендарные и диковинные казаки, о которых западные обыватели много слышали, но мало что знали наверное, превратившись в символ всего русского, стали удобным пропагандистским инструментом. Образ казака — варвара, вора, насильника и пожирателя детей — всячески внедрялся в сознание населения Франции практически на протяжении всей военной кампании. Казаки играли роль жупела: ими пугали своих соотечественников французские пропагандисты, ими пугали французов и сами союзники.

При этом семантика «казака» весьма ситуативна. С одной стороны, французы, кажется, прекрасно понимают, кто такие казаки. Еще Бернардин де Сен-Пьер в своих заметках о России написал, что «русский народ состоит из смешения разнородных наций, проживающих от окраин Азии до Финского залива. Еще недавно это было множество небольших орд, живших независимо и разбойничавших. В Москве около двадцати тысяч фамилий бывших князьков — глав народов, которых христианская религия сблизила и подчинила. <…>

Я знаю ливонцев, финнов, казаков, запорожцев, калмык, бухарских татар и, собственно говоря, русских» ^[1643]. Эме Леруа, характеризуя в 1815 г. оккупацию округи его родного Авена прусскими частями, писал: «Пандуры, калмыки, казаки — все покажутся обходительными и любезными после пруссаков» ^[1644]. Не то чтобы автор был особенно высокого мнения о казаках, но мы видим, что он, по крайней мере, их легко отличает от калмыков. Отличает казаков от других народов и другой современник — военный историк Жан Гер-Дюмолар: в 1814 г. на Лион двинулась легкая кавалерия, в составе которой были «казаки, велиты, венгры, черногорцы…» ^[1645] Мемуаристы хоть и смешивали социальное и этническое, все же отличали казаков от венгерских или прусских частей легкой кавалерии. Дарденн даже отличал регулярных казаков от иррегулярных.

С другой стороны, термин «казаки» иногда используется как собирательный. По крайней мере, именно так следует из появившегося в 1814 г. анонимного издания переведенной с русского «военной песни». Это издание сопровождается заметкой о «различных племенах (курсив мой. — А. Г.), из которых состоят нерегулярные русские войска, известные под именем казаков» ^[1646]. Под «казаком» мог пониматься и действительно русский казак, а могли этот термин использовать как синоним русской легкой кавалерии, не отличая гусара от казака, а казака от калмыка ^[1647]. Могли использовать термин «казак» как синоним вообще легкой кавалерии союзников или как синоним охотников за чужим добром, не отличая пруссаков от русских, а фламандских дезертиров от освобожденных испанских военнопленных.

Под «казаками» могли понимать вообще войска антифранцузской коалиции. Мемуаристы любят описывать, как в той или иной деревне/городе их заставляли вздрагивать крики местных жителей: «Казаки, казаки!» Но очень мало кто из этих мемуаристов потом уточняет, а казаки ли это были? Жако, который увидел казаков еще девятилетним мальчиком, в своих мемуарах отмечает, что, когда вторжение началось, все «только и говорили о казаках, под которыми понимали все войска коалиции, двинувшиеся на Францию» ^[1648]. Роялист Гэн-Монтаньяк в своем «Дневнике» описывает случай, как по дороге в Шони ему пришлось остановиться в одной деревне. Внезапно местные жители начали кричать: «Казаки, казаки!». Действительно, признается автор дневника, «в скором времени прибыла легкая кавалерия, но это был прусский ландвер». В другом месте он же упомянул, что как-то в Париже ему довелось встретиться с пассажирами только что прибывшего из Нуайона дилижанса. Это были две дамы и несколько мужчин: «Из их разговора мы поняли, что казаки (так они называли всех иностранных солдат) (курсив мой. — А. Г.) встали лагерем перед Нуайоном и осуществляют ежедневные реквизиции» ^[1649].

Таким образом, оккупация и интервенция в сознании французов в целом прочно ассоциируется с «казаками», а казаки — со всяческими тяготами и лишениями этого периода. В исторической памяти поколений французов при попустительстве историков эта ассоциативная связь лишь укрепится, вытесняя нюансы или альтернативные оценки поведения казаков, встречающиеся в источниках. Этот преимущественно негативный образ казака времен интервенции 1814 года будет на уровне обыденного сознания временами экстраполироваться на вообще «русских».