За черным окном – море тюльпанов - читать онлайн книгу. Автор: Николай Пернай cтр.№ 35

Спокойная ходьба привела голову в порядок. Будь что будет, думал я. Если Шмаркатый еще не успокоился, то – ничего не поделаешь – придется драться. Я, конечно, виноват, но бегать больше не буду…

Моя Флорика спокойно паслась вместе с другими коровами. Несколько пацанов играли в «чику». Сяньки нигде не было видно.

– Ты куда пропал? – увидев меня, спросил Ленька Драган. – Ты что, дрался с Сянькой?

Я молчал, не зная, что сказать. Ведь никто не видел, чем мы там, на холме, занимались. Никто не видел, что я просто бежал от Шмаркатого.

– А где Сянька? – спросил я.

Оказалось, он вернулся примерно час назад, когда коров и пастухов у озера уже не было: все разбрелись по долине. Сянька нашел свою корову и ушел.

Просто ушел. Молча, ничего никому не сказав.

Васька Кривой со своим козьим стадом тоже откочевал к Берестечке.

* * *

Сяньку я долго не видел: он на нашем пастбище больше не появлялся. Но после инцидента с ним я обнаружил, что в окружающем мире что-то изменилось, стало не таким, как было.

Удивительно было то, размышлял я, что Шмаркатый, про которого все знали, что он, такой вроде бы недалекий умом, всеми презираемый и униженный, он, такой вроде бы трусливый и подловатый… именно он неожиданно озверел и бросился с ножом на обидчика. На меня – недрачливого Фенимора!

Наверное, впервые в своей жизни он увидел, что кто-то его может бояться.

Больше часа, упиваясь злобой, он гонялся за противником по долам и холмам и, к его удивлению, тот – то есть я – бежал, не пытаясь защититься… Бежал от него, Шмаркатого… Значит, боялся его. Шмаркатого…

Меня он заставил посмотреть со стороны на себя, еще недавно такого, вроде бы, умного и смелого…

Долго все это не давало мне покоя. Мучило.

Никто из пацанов не осуждал меня, не называл трусом. Я пытался успокоить себя: ведь времени на раздумье не было, и бегство казалось естественным выходом. Единственно разумным.

Да, подсказывал кто-то изнутри, ты поступил разумно. И естественно. Но недостойно.

А как надо было? Не убегать? Драться?

Не знаю…

Ведь, как ни крути, я был виноват. Я, Фенимор, спровоцировал Сяньку.

Как быть – я не знал. И спросить было не у кого…

Осенью того же года я записался в секцию бокса при Доме офицеров.

Через полтора года, выступая публично на ринге, я уже считался одним из лучших бойцов города в первом полусреднем весе. И приобрел некоторую неприкосновенность.

Но в подлые игры вроде «бабы-орбы» больше не играл.

* * *

После окончания средней школы я уехал на учебу в Москву. Раз в год, обычно летом, приезжал к родителям в наш дом на улице Маяковского.

Однажды, проходя мимо дома семьи Царану, я неожиданно лицом к лицу столкнулся с Сянькой, которого не видел несколько лет. Он держал в руках ком ветоши и что-то по-хозяйски протирал в кабине самосвала «Газ-51», который стоял у знакомого мне глухого высокого забора.

– Здорово, Фенимор! – узнав меня, закричал бывший… сказать «приятель» – нет, приятелями мы никогда не были, сказать «враг» – тоже неверно: Шмаркатый не был моим врагом.

– Привет, Сяня! – выбрал я наиболее джентльменскую форму обращения.

Он был все того же роста, что в отрочестве, но сильно раздался в плечах, цилиндрическая голова, стриженая под ноль, по-прежнему была втянута в плечи, он все больше склонял ее влево.

Я достал «беломорину», закурил и предложил ему.

– Нет, нет! – замахал он руками. – Мы не курим.

Я забыл, что их семья – сектанты: табака не курят, вина не пьют.

Держался Сянька уверенно, говорил баском:

– Говорят, ты на учителя учишься?

– Да, учусь.

– У учителей же маленькая зарплата.

– Ну, что будет – все мое. Проживу!

– А я закончил семь классов и дальше дело не пошло.

– Жаль.

– Не-е-ет, я не жалею. Выучился на шофера, у меня второй класс. Хорошая зарплата, всегда есть калым. – Кажется, он начинал хвастаться: – Образованных дураков много, а хороших работяг мало.

Где-то я уже слышал подобные суждения: о передовой роли работяг и гнилой роли говнистой интеллигенции.

– Значит, ты считаешь, что грамотеи не нужны?

Сянька на секунду задумался: видать, так вопрос перед ним не возникал.

– Нет, – сказал он. – Вроде бы нужны. Но больно много он них мороки. – Ну, не Шмаркатый, а философ Ницше и доктор Геббельс в одной упаковке.

– Вот ты, – ткнул он пальцем в меня, – все читаешь-читаешь, всю жизнь учишься, а чего добился? Какой с тебя толк? – Самоуверенность, если не сказать беспардонность, Сяньки сегодняшнего явно не вязались с его прежним обликом.

Да, действительно, подумалось, какой с меня толк?

– Ну, может, еще что-нибудь из меня выйдет…

– Может, – нехотя согласился человек, которого долгое время я считал дефективным. – А из меня уже вышло то, что нужно. – И он самодовольно засмеялся, обнаружив наконец-то свое превосходство надо мной, грамотеем-неумехой, и дернулся рукою в мою сторону, по-видимому, желая покровительственно похлопать меня по плечу, но на полпути что-то его остановило.

– Йедем дас зайнен! – заметил я.

– Что? – не понял Сянька.

– Так было написано на воротах немецкого концлагеря Бухенвальд: «Каждому – свое!»

– А-а-а… А ты откуда знаешь?

– В книжках читал.

– Врут твои книжки. Брешут. – Ну что ж, такое мне тоже доводилось слышать раньше.

Собственно, говорить больше было не о чем: общего прошлого у нас почти не было, если не считать нескольких, не очень приятных, эпизодов. Но с моей стороны было бы бестактным напоминать о том, как его дразнили и забрасывали камнями пацаны и как наказали и обещали кастрировать охранники бахчи.

– Слушай, – вспомнил я, – а как поживает наш друг Васыль, знаток поэзии Баркова?

Сянька задумался и философски поведал о том, что вот кому в жизни не повезло, так это Трындысылю: он всегда подворовывал понемногу, его ловили и ненадолго сажали. Но недавно он попался по какому-то крупному делу и получил большой срок. Сидит.

Жаль. Обстоятельства часто бывают крутыми, случается, ломают человека. Но все же каждый выбирает свою дорогу сам. Так я считал.

Я собрался было идти, но вдруг мой собеседник напыжился – ему, наверное, казалось, что теперь он имеет право смотреть на меня свысока, – и, широко расправив грудь и устремив на меня горделивый взор, промолвил, четко печатая слова: