Провидец Энгельгардт - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Антонов cтр.№ 77

Может быть, автор этого описания сельского духовенства и сгустил краски, во всяком случае, умалил значение дьякона. Часто бывало, что дьякон закончил ту же семинарию, что и священник. Но поскольку в данной церкви полагались по штату один священник и один дьякон, то бывшие товарищи оказывались в столь разном положении. Но суть явления Беллюстин уловил верно, а напечатать такое в России было невозможно. И труд этот вышел в Лейпциге в 1858 году, всего за три года до отмены крепостного права. Лишь много лет спустя её напечатали и в России.

Вот какой люд имел в виду Энгельгардт, когда писал: это «дьячки, пономари штатные и сверхштатные, разные их братцы, племянники, – проживающий в сёлах, ничего не работающий, пьяный, долгогривый люд в подрясниках и кожаных поясах, которые недалеко ушли от крестьян в понимании вопросов религиозных, политических, юридических и в то же время не имеют тех трудовых навыков, которыми владел крестьянин».

Откуда же взялась эта напасть? Ведь не во времена же Энгельгардта она зародилась?

Тут никак не обойтись без краткого исторического отступления.

Это принято считать, что идеологией России была уваровская триада: «Православие, Самодержавие, Народность». На самом деле она была продекларирована только при Николае I и больше никогда не применялась на практике. Потому что идеологией Российской империи была идеология Просвещения. Все русские императоры были, в большей или меньшей степени, деятелями Просвещения, европеизаторами. Искренно считая своей опорой Православную Церковь, они на практике делали ставку на науку, которая отрицала религию. Поэтому положение Церкви в императорской России было двусмысленным. Она должна была содействовать власти в просвещении народа, в насаждении наук, и то же время противодействовать проникновению в народный быт достижений науки, разрушающих основам религии. Наиболее интенсивно наука развивалась в протестантских странах. Пётр I трудился на верфи в Голландии и знакомился с достижениями судоходства в Англии. Северогерманские государства, в которых русские студенты приобщались к последним достижениям науки, также были протестантскими. Анна Иоанновна, воцарившаяся в России через пять лет после смерти Петра, привезла с собой фаворита и его сообщников протестантского толка. Неудивительно, что в начале имперского периода в жизни России было сильное гонение на Православие и стремление насадить в ней элементы протестантизма.

Один из самых известных и проникновенных церковных русских писателей Евгений Поселянин (Погожев) в своей книге «Русская Церковь и русские подвижники 18-го века» (СПб., 1905) уделил этому вопросу много внимания.

Е.Поселянин, в отличие от многих хулителей первого русского императора, не ставит под сомнение ни любовь Петра к России, ни искренность его религиозных чувств, и приводит много примеров в подтверждение своего понимания истории. Сходные мысли высказывает и автор книги «Рассказы из истории Русской Церкви» (1999) М.В. Толстой:

«…высокая задача, которую он (Пётр) поставил целью всей своей жизни и для которой трудился, напрягая все силы духовные и телесные, силы исполинские в сравнении с обыкновенными силами человеческими. Задачей его было образовать русский народ и посредством образования довести его до возможно высшей степени политического могущества и экономического благосостояния… Россия в её идеальном виде была для Петра – всё на земле, за неё он готов бы жертвовать жизнью.

Запад же для Петра был только орудием – орудием ценным, пока цель ещё не достигнута…

Несмотря на ненависть к суеверию, напрасно обвиняют Петра в недостатке веры. Ввиду громадности предстоящих работ Пётр считал первым долгом как для себя, так и для своих подданных «безустанный» труд, физический и умственный, ремесленный и военный. И в этой любви к труду мы видим первую черту религиозного характера Петрова. «Молись и трудись», – говаривал он… Быть трудолюбивым и честным, – рассуждал Пётр, – лучшая политика для человека, власть имущего; приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие…

Как человек искренно верующий, Пётр, естественно, должен был молиться. К внешнему богопочтению Пётр относился довольно свободно. По праздникам Пётр ходил в церковь, причём по живости характера любил принимать участие в Богослужении: пел на клиросе, читал Апостол, но богомольем особым не отличался. Черты древней русской набожности: постничество, долгие земные поклоны… были не в духе царя. Тем не менее были в многотрудной жизни Петра такие минуты, когда он молился с полной горячностью и искренностью».

Вместе с тем, Поселянин отмечает:

«Суровый делец с какою-то болезненной ненавистью к религиозной исключительности: таков был Пётр, и таковым вышел он отчасти благодаря обстоятельствам. В начале его царствования произошли страшные бунты тупых приверженцев старины, называвших себя староверами, волнения невежественной черни под личиною веры, во имя будто бы древнего православия, заговор на жизнь Петра, восстание стрельцов. И то, что все эти люди прикрывались мнимою религиозностью, выставляли веру отцов, как знамя, за которое они боролись: всё это и образовало в Петре такую вражду ко всему, что имело вид религиозной обособленности и исключительности. Эти же обстоятельства придали реформам Петра крутой, насильственный, несколько даже жестокий характер. Но… Россию он любил пламенно, и в отношения к Европе видел лишь орудие для усиления России. Европа, писал он, нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом». Они учители, мы ученики; впрочем – прибавлял он обыкновенно с самодовольством, – ученики довольно смышлёные, которые так быстро перенимают, что скоро, вероятно, обгонят своих учителей.

Один из основоположников славянофильства Иван Киреевский, основываясь на книге И.И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России», пересказывает ту же мысль Петра в несколько иной формулировке:

«Кто бы мог подумать, братцы, – говорил Петр в 1714 году в Риге, осушая стакан на новоспущенном корабле, – кто бы мог думать тому 30 лет, что вы, русские, будете со мною здесь, на Балтийском море строить корабли и пировать в немецких платьях? Историки, – прибавил он, – полагают древнее седалище наук в Греции; оттуда перешли они в Италию и распространились по всем землям Европы. Но невежество наших предков помешало им проникнуть далее Польши, хотя и поляки находились прежде в таком же мраке, в каком сперва были и все немцы и в каком мы живём до сих пор, и только благодаря бесконечным усилиям своих правителей могли они наконец открыть глаза и усвоить себе европейское знание, искусства и образ жизни. Это движение наук на земле сравниваю я с обращением крови в человеке: и мне сдаётся, что они опять когда-нибудь покинут своё местопребывание в Англии, Франции и Германии и перейдут к нам на несколько столетий, чтобы потом снова возвратиться на свою родину, в Грецию».

И Киреевский добавляет уже от себя:

«Эти слова объясняют увлечение, с которым действовал Пётр, и во многом оправдывают его крайности. Любовь к просвещению была его страстью. В нём одном видел он спасение для России, а источник его видел в одной Европе. Но его убеждение пережило его целым столетием в образованном или, правильнее, в преобразованном им классе его народа, и тому тридцать лет едва ли можно было встретить мыслящего человека, который бы постигал возможность другого просвещения, кроме заимствованного от Западной Европы».