– Знаю, что поздно, – сказала я.
– Ты пьяна?
– Смотря что понимать под этим словом.
Он вздохнул:
– Ты пьяна.
– Кое-кто меня лапал.
– Что?
– Мужчина. В баре. Он схватил меня за попу.
На другом конце провода повисла тишина. Он словно ждал, когда я перейду к делу.
– Он меня не спросил. Просто положил руку мне на попу.
– Ты не обязана ни в чем мне признаваться. Ты молода. Тебе сам бог велел развлекаться.
Он спросил, веду ли я себя благоразумно, попросил позвонить ему утром, заботился обо мне, как отец, знал обо мне больше, чем мои родные родители, с которыми я только по двадцать минут перекидывалась общими фразами, когда звонила им по воскресным вечерам.
Лежа на кафельном полу с полотенцем под головой, я пробормотала:
– Прости, что я такая бестолковая.
– Все в порядке, – ответил он.
Но я хотела, чтобы он сказал мне, что я вовсе не бестолковая. Я прекрасная, драгоценная, уникальная.
– Ну, знаешь, это ты виноват, – сказала я.
Пауза.
– Ладно.
– Все мои недостатки начались с тебя.
– Давай не будем.
– Ты создал эту бестолочь.
– Детка, ложись спать.
– Я не права? – спросила я. – Скажи мне, что я не права.
Я посмотрела вверх, на пятно воды на потолке.
Наконец он сказал:
– Я знаю, что ты в это веришь.
Генри попросил нас разбиться на пары, чтобы обсудить «Бурю». За несколько секунд все нашли себе партнеров с помощью взглядов и едва заметных жестов. Мои сокурсники подтаскивали друг к другу стулья, а я стояла и оглядывалась по сторонам в поисках кого-то еще, кто остался без пары. Озираясь, я поймала на себе нежный взгляд Генри.
– Ванесса, сюда. – Мне помахала Эми Дусетт. Когда я села, она наклонилась ко мне и прошептала: – Я не читала. А ты?
Я, пожимая плечами, кивнула и соврала:
– Пробежала глазами.
На самом деле я читала «Бурю» дважды и звонила Стрейну, чтобы ее обсудить. Он сказал, что, если я хочу произвести впечатление на преподавателя, надо либо назвать пьесу постколониальной, либо пошутить о том, что ее написал Фрэнсис Бэкон. Когда я спросила, кто такой Фрэнсис Бэкон, он отказался отвечать. «Я не собираюсь делать за тебя всю работу, – сказал он. – Посмотри в интернете».
Теперь, описывая Эми сюжет, я краем глаза увидела, как Генри переходит от одной пары к другой. Когда он оказался рядом с нами, мой голос подскочил, стал неестественно высоким и счастливым:
– Но, по сути, не важно, о чем эта пьеса, потому что написал ее не Шекспир, а Фрэнсис Бэкон!
Генри рассмеялся – рассмеялся настоящим громким грудным смехом.
После пары он остановил меня на пути к двери и вернул мне мое эссе о Лавинии из «Тита Андроника». Я писала главным образом о ее вырванном языке и отрезанных руках, ее последующем молчании, утрате речи перед лицом изнасилования.
– Отличная работа, – сказал он. – И мне понравилась ваша шутка. То есть когда вы пошутили на паре, а не в сочинении. – Краснея, он продолжил: – В вашем сочинении я никаких шуток не увидел, но, возможно, я их просто не заметил.
– Нет, там шуток не было.
– Ну да, – сказал он. Теперь румянец заливал даже его шею.
Я так нервничала рядом с ним, что мое тело хотело только одного – броситься бежать. Я засунула эссе в карман куртки и закинула рюкзак на плечо, собираясь уйти, но он спросил:
– Вы ведь на последнем курсе? Будете поступать в аспирантуру?
От неожиданности я удивленно засмеялась:
– Не знаю. Не планировала.
– Вам стоит об этом подумать, – сказал Генри. – Уже по одной этой работе, – он указал на торчащее из моего кармана эссе, – видно, что вы будете сильным кандидатом.
По дороге домой я еще раз просмотрела сочинение, сначала внимательно прочитав замечания Генри на полях, а потом свои предложения, которые он прокомментировал, и попыталась найти этот гипотетический потенциал. Я писала его второпях: три опечатки в первом абзаце, неаргументированное заключение. Стрейн поставил бы четверку.
На первой неделе ноября Стрейн заказал стол в дорогом ресторане на побережье и забронировал для нас отельный номер. Он попросил меня приодеться, так что я надела свое единственное нарядное платье – черное шелковое на бретельках. Стрейн сказал, что мы идем в мишленовский ресторан, и я притворилась, будто понимаю, что это. Помещение представляло собой отремонтированный сарай с состаренными деревянными стенами и открытыми балками, белыми скатертями и клубными креслами, обитыми коричневой кожей. В меню – сплошь гребешки и флан со спаржей, филе, обсыпанное фуа-гра. Нигде не были указаны цены.
– Я не знаю, что это все такое. – Мне хотелось покапризничать, но ему показалось, что я просто стесняюсь.
Когда подошел официант, Стрейн заказал для нас обоих филе кролика, завернутое в прошутто, лососину в гранатовом соусе и панна-котту со вкусом шампанского на десерт. Все принесли на огромных белых блюдах, в центре которых лежали идеальные маленькие конструкции, в которых с трудом можно было узнать еду.
– Как тебе? – спросил он.
– Вкусно, наверное.
– Наверное?
Он неодобрительно посмотрел на меня с таким видом, словно я выказываю неблагодарность, и он был прав, но у меня не было сил разыгрывать из себя наивную деревенскую девчушку, потрясенную неслыханной роскошью. В мой день рождения он водил меня в похожий ресторан в Портленде. Тогда я изображала милашку, стонала над едой, шептала «Я чувствую себя такой пафосной» через стол. Теперь я ковыряла ложкой в панна-котте и дрожала в своем летнем платье. Мои обнаженные руки покрылись мурашками.
Он подлил вина в оба бокала.
– Так ты решила, чем займешься после выпускного?
– Ужасный вопрос.
– Он ужасный только в случае, если плана у тебя нет.
Я вынула изо рта ложку.
– Мне нужно еще какое-то время подумать.
– У тебя есть на это семь месяцев, – сказал он.
– Нет, я имею в виду, что мне нужен еще год. Может, мне надо специально завалить все экзамены, чтобы выиграть время.
Стрейн снова со значением поглядел на меня.
– Я тут подумала, – медленно сказала я, помешивая ложкой панна-котту, разминая ее в пюре, – если я ничего не решу, можно пожить у тебя? Просто в качестве запасного варианта.
– Нет.
– Ты даже не подумал.
– Мне и не нужно об этом думать. Это нелепая идея.