Как говорил еврей из Армавира,
Однофамилец Байрона Гордон:
– Пардон, но будешь ты царицей мира!
А если нет, то все равно пардон.
Или другое, «Наблюдение»:
Вот гражданин, в трамвае едущий.
Должно быть, он сойдет на следующей.
А тот, по улице идущий,
Уже сошел на предыдущей.
…Саша Аронов сошел на предыдущей остановке, а мы продолжаем куда-то ехать. Нам без него хуже, скучнее, холоднее.
Смерть Аронова задела не только его родных, друзей и поклонников стихов. Милиционер у бразильского посольства, стоящего напротив Дома литераторов, где проходила панихида, спросил меня, кого хоронят. И когда я пробормотал дорогое мне имя и уже приготовился ссылаться на «Иронию судьбы…», чтобы служитель порядка хоть что-то понял и не придирался к не совсем правильно припаркованной машине, неожиданно заговорил сам. Сказал, что такого искреннего и доброго журналиста больше не знает, что всегда читал его колонки в «МК»… И разрешил оставить машину в неположенном месте.
Милиционеру повезло меньше, чем мне, – он знал Аронова только по газете.
Ну, собственно, о том, как мне повезло, – все, что я здесь пишу…
Крутой маршрут: Пермь – Таджикистан – Болгария
Аронов, у которого в его сорок с лишним не было книги, несказанно обрадовался моей, вышедшей ровно к моему 21-му дню рождения.
Как получилось, что в самые застойные годы меня так рано издали?
В начале 1976-го вышло постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью», ну что надо ее выращивать и воспитывать в духе. А тут как раз зональный семинар молодых писателей Урала и Западной Сибири в Перми. И меня на него от Ижевска послали. Но в Перми тоже легко могли послать – в более вульгарном смысле этого слова.
Дело в том, что после громкой публикации моих стихов с предисловием Слуцкого в «Комсомолке» ижевские писатели меня невзлюбили. Да еще в его статье содержалась такая фраза: «В Ижевске, в российской поэзии до сих пор мало отмеченном, появился…» Ну и т. д. Местные писатели обиделись и сочинили в «Комсомолку» телегу. Знаю о ней, потому что она попала в руки Щекочу и он мне ее, хихикая, зачитал.
Была и другая акция. Зональным совещаниям молодых тогда предшествовали областные, краевые и республиканские (как бы отборочные перед зональными). В Ижевск на такое совещание пригласили завотделом поэзии журнала «Урал» по фамилии… Впрочем, она легко, путем замены двух букв на одну, переделывалась в Шкуро. Так его все за глаза и звали. Очевидно, кто-то из местных писателей попросил Шкуро поставить на место зарвавшегося мальчишку, и он это с удовольствием сделал.
Было у меня такое вполне юношеское стихотворение:
Когда над городом встает
час благодушия людского
и месяц кажется подковой,
повешенной на небосвод,
тогда иду я по пустым
туманным улицам и паркам,
кажусь полуночным гулякам
и триединым, и хромым.
Со мной живое существо –
худая деловая кошка.
Кто в жизни смыслит хоть немножко,
поймет: и это ничего.
Нелегкий звук моих шагов
сквозь дрему слышат горожане,
неплотным тюлем ограждая
права на отдых и любовь.
Никто из них меня не ждет,
я с ними лишь заочно дружен.
А кошке вот зачем-то нужен –
не зря бежит не отстает.
За это дам ей молока,
поглажу, постелю в прихожей.
И постараюсь быть похожим
на старого холостяка…
А утром улицы займут
встревоженные горожане,
всегдашней спешкой выражая
права на замкнутость и труд.
Вот на этот-то стишок Шкуро и обрушился. Причем на итоговом заседании. Он обвинил меня в упаднических настроениях. И сказал буквально следующее (на всю жизнь запомнил): «Советской поэзии свойственно писать о собаках – вот, например, Есенин, а не о каких-то там сомнительных кошках! И неизвестно еще, куда эта кошка заведет начинающего автора…»
С этим высказыванием по поводу меня сравнима, по-моему, только более поздняя резолюция цензора на моем снятом из Литературного приложения к молодежной газете «Кубике Рубика»: «Аллегория какая-то, пародия на советский образ жизни». Кстати, приложение из-за моей крамолы закрыли навсегда, а десяток отпечатанных экземпляров «Кубика…» разошелся по городу. И это безобразие разбиралось на бюро обкома партии с последующим увольнением признанного виновным в распространении самиздата (!) ответсека молодежки…
Да, в первый раз именно из-за кошки меня, как это называлось тогда, разгромили. Даже указали местным идеологам и надзирающим органам, на кого надо обратить особо пристальное внимание. Какое уж тут зональное совещание молодых!
Но республиканским отделением Союза писателей тогда руководил удмуртский поэт Флор Васильев, птица куда более высокого полета, чем остальные местные труженики пера и идеологи, настоящий интеллигент (между прочим, хорошо играл на скрипке). Вот он-то исключительно своей волей и направил меня в Пермь.
Но сначала – сейчас это звучит дико – надо было получить напутствие в идеологическом отделе обкома комсомола. Напутствие оказалось странным. Светловолосая девушка, комсомольская начальница (вот неблагодарный – не помню ее имени) велела мне обязательно захватить свою рукопись. «Зачем? – удивился я. – Ведь Союз писателей отправил в Пермь два экземпляра, которые я им принес…»
«Обязательно возьми», – настойчиво повторила благосклонная ко мне комсомольская богиня.
Если б я ее не послушался, никакого обсуждения моих стихов на семинаре просто бы не состоялось. Потому что посланные Союзом писателей экземпляры были потеряны. Или вообще секретарь, которому это было поручено, никуда ничего не отсылал? И значит, не было бы ни рекомендации зонального совещания уже на всесоюзный фестиваль молодых, ни первой книжки.
Откуда про возможность такого варианта знала комсомольская богиня? Ну, на то она и богиня… Кстати, именно она потом (о чем я уже писал) буквально заставила меня вести ижевский Клуб творческой молодежи.
В Перми я попал в семинар к Марку Соболю и Алексею Смольникову. Про Соболя я знал, что он бывший политзэк, фронтовик, автор текста песни из «Последнего дюйма» со строчками «Какое мне дело до вас до всех?/ А вам – до меня?», некогда популярной пьесы «Товарищи романтики», близкий друг Михаила Светлова и сын своего отца, выдающегося писателя с трагической судьбой Андрея Соболя. Про Смольникова не знал ничего, как, впрочем, и до сих пор не знаю.