Промежуток - читать онлайн книгу. Автор: Инга Кузнецова cтр.№ 8

– Что ты! Подглядывать бы, как некоторые, не стала. Что они, подопытные?

– Ты меня осуждаешь?

– Нет, но…

– И что-то я не верю, что эти люди вообще начинали вить гнездо.

– Ты знаешь, куда его увезли?

– Мое любопытство не простирается так далеко. Может, сразу на кладбище?

– Голуби знают точно.

– Ладно, потом их расспросим. А сейчас полетели к булочной.

– К «Братьям Караваевым»? Вчерашние пирожки?

– Ага.

Дарт приехал поздно, в сумерки. Они были искусственными, как многое у нас (но чтобы сказать это с полной уверенностью, понадобилось бы отыскать за диваном учебник физики или, по крайней мере, вспомнить, что он давно выменян на детский крем, без которого руки так сохли, что у меня не получалось переворачивать страницы).

Стала в проеме входной двери.

– Что-то случилось?

– Проволочный человечек…

– Привет. Что случилось??

– Я сделал тебе овощное рагу.

– Отдай врагу, – и тут же устыдилась глупой шутки, и почувствовала, как загорелись скулы. Кончики ушей сразу захотелось потереть. У меня аллергия почти на все, даже на собственную грубость, и это смешно. – Не обращай внимания, я туплю.

Странно было смотреть, как растерянность переливается под кожей резкого лица – вместо желваков. Потом он зачастил, будто оправдываясь:

– Я перед выходом. Баклажаны, кабачки, помидоры, лук, чеснок. И болгарский перец. Чили я не клал. Я все помню. Тебе нельзя.

– Спас… – и осеклась. Растроганно, раздраженно – сразу. Все это уже вышло за рамки нашего дружеского договора.

– Знаю, что ты сейчас скажешь. – Голос его вибрировал – от сдерживаемой надежды, что ли.

– Хватит! – это получилось жестче, чем мне хотелось. Потому что тело перебросило вперед, и слово вышло на выдохе.

– Ты скажешь: так мы не договаривались.

– Уезжай.

– Впусти.

– Не заставляй меня делать тебе больно, Дарт.

– А я хочу. Мы давно не виделись.

– Нет.

– Почему?

– Ты знаешь.

Шипящие все смягчают, а русский перенасыщен ими, растворяя горечь в шорохах и шелестах.

– Хочу услышать это от тебя.

– Да что мне сделать, чтобы больше не оказываться в такой ситуации??? Я. Тебя. Не. Люблю.

Необратимо. Ослепительно-белый холод заполнил все. Светлые ресницы (мне не хотелось смотреть) все-таки дрогнули.

– И не рассчитывал.

– Прости меня, Дарт.

– Конечно.

– Но сил на беседы нет.

– Я покормлю. Все будет хорошо.

– Нет.

– У меня есть для тебя инфа.

– Ты от…

И ладонь, пахнущая дорогой, накрыла рот.

– Не здесь.

Оторвав от косяка, перебросил меня на плечо, как длинное полотенце, и шагнул в прихожую.

– Закрой балкон, – тихо и властно сказал.

Подчинилась.

– В ванную.

– Это уже насилие, не?

– Не. – Улыбнулся и стащил с себя горб рюкзака. – Так у тебя можно вымыть руки?

«Бог тревог… мой бог тревог», – бормочет за спиной, пока я держу ладони под струей воды, пытаясь отформатировать то, что хочу ей сказать. Мои аргументы должны быть единственно точными – а ведь она упряма, как строй строптивых. Но я буду точным. Она встревожена до крайности.

А я пройду, как иголка – между долевой и утком. Я буду братом. Тысячей нежных братьев. Не прикасающихся. Я вытащу ее. Ладони слиплись в воде. Не трогать. Кожей спины я слышу дыхание легкого тела, колебания выпуклого и вогнутого, и это волнует до тьмы под веками, до тошноты. Мне приходится прижаться к низкой фаянсовой раковине, чтобы сдержать эрекцию. Прохлада и твердость фаянса сквозь грубость джинсовки. Неизвестно, кто тверже – я или он. Теснота убогой ванны с отклеившимися тут и там обоями. Надеюсь, эта тщета/нищета означает отсутствие прослушки. Надеюсь, у них по крайней мере есть вкус. Что им слушать – ее стоны, чье-то рычанье? Мне становится душно. Он любил ее здесь. Я любил ее здесь.

…Я помню, как до всего (я привез, она плакала, говорила о нем, дрожала, спотыкалась и падала из одной моей ладони в другую, уменьшалась и падала, как комочек мокрого пуха) мыл ее в этой старой ванне со сломанным душем. Она замерзла, ей был нужен горячий душ – мне, конечно, холодный. Но душ вообще не работал, поэтому сначала я заткнул ванну и пустил горячую воду.

Я тихо раздел ее до детских каких-то трусов (взрослые женщины такое не носят: смешной размер, снежинки по серому полю, такой тонкий трикотаж, что я сразу подумал – контрафакт, у нас такое не производят), поднял и поставил на поржавелое дно. Зареванная, она была тиха и послушна – доверчива или просто безвольна. Как бы то ни было, это делало меня свободным. Абсолютно все зависело от меня. Вся ответственность за все существа, все планеты всех солнечных систем в тот день лежала на мне.

Я мыл ее, стараясь избегать не опосредованных мочалкой прикосновений. Она была совсем слабая, гуттаперчевотряпичная, и голова будто алкогольно клонилась к складному плечу. Бедерные косточки торчали так, что я мог бы схватиться за них, как за поручни, притянуть… как прекрасно было бы притягивать за них и пить. Всё там пить. Смотреть было страшным головокружением, растянутостью сдерживаемого броска – но ничего такого делать было нельзя. Только мыть ее и смотреть, желать и жалеть, отдавать и не брать. Я был тогда вполне за бортом – ванны ее и жизни ее – в джинсах, уже тоже мокрых, только рубашку (зеркало запотело от пара) сбросил. Она так плакала тогда, и я не мог. Она была такая рваная, с неровными краями – странно думать так о девушке, не о ране. Так раскрыта и так близка. Было нельзя.

Но я не мог оторваться от нее и не растирать ершистым пучком мочалки, не поворачивать телесный гуттаперч, не смотреть на прозрачное, на серо-голубые жилки, синяки, испуганную подростковую грудь с втянутыми сосками. На пупырышки холода, крупу родинок, все это нежно-круглое, переходящее в длинное и тонкое – маленькое, упругое и круглое в сочетании с длинным. На близкий холмик лобка, обтянутый мокрой тканью, и линии, которые вели к нему и расходились от. Я так бесконечно хотел ее, что и мыть мог бесконечно. Ванная почти набралась, и я посадил ее на дно, она разогнула колени, стройные ноги вытянулись, и я, поддерживая, осторожно опустил ее затылок на край, длинные спутанные волосы колебались в воде, как водоросли. Я нашел шампунь среди почти пустых бутылочек. Запах вишневой коры, лепестков. Свежий и горький. Так примерно пах мундштук чьей-то трубки, я не мог вспомнить чьей. Запах юности и забвения.