Промежуток - читать онлайн книгу. Автор: Инга Кузнецова cтр.№ 32

За ночь настелили новый газон, и тот, кто оказался бы здесь лишь сегодня утром, вероятно, даже не заметил бы, что здесь произошло столько событий всего за день (правда, я не знаю, как все это с точки зрения муравьев).

Событие завершилось, состав людей внизу обновился, все это было слишком быстро и бестолково для меня, я почувствовал, что скоро во мне подойдут обещания новых возможных «я» – когда уйдет тепло, потом повалит снег, и после дождей настанет новое тепло. Я боялся этих перемен и держался за стену что было сил. Стена оставалась стеной. Она была всегда, как всегда было небо, которое я мог впитывать, сколько хотел. Солнце появлялось редко. Это небо чаще всего было пасмурным и давало суровость, прохладу и благодатную, всепроникающую сырость. Идеальные условия для жизни.

Я стараюсь устроиться основательней в сырых промежутках между чуть кривовато чередующимися фрагментами твердости.

Фрагментами вечной стены. Идеальные условия для произрастания мха.

Мои руки высохли и заскорузли. Грубая кожа растрескалась и шелушится под робой. Вся она, как сыпью, покрыта лопающимися почками. Внутри них что-то мягкое и нежно пахнущее. Это листья. Они пытаются встать, им мешает ткань. Предплечья раздвоились, растрои́лись, расчетверились. Гибким маленьким веткам пока удается вытягиваться вдоль больших, заканчивающихся пальцами, но коричневую робу пальцами-сучками уже не снять.

Я ощупываю голову. Под волосами крупные набухания – на макушке, над затылком и над висками. Нет, это уже не почки. Они слишком твердые, эти шишки. Скоро из них пробьются ростки и станут новыми ветками. У меня лихорадка. Нестерпимо хочется пить. Я тянусь к скупым лучам солнца, проникающим сквозь решетку. Воздух еще прохладен, в нем распылены крошечные капли (на то, чтобы открыть окно, потребовалось слишком много времени). Внутри меня гулкий, частый стук. Но, кажется, сердца уже нет. Там выемка, дупло (если приложить ветвящуюся кисть к груди, ткань сминается и все проваливается). Слева работает дятел.

Я превращаюсь в дерево. Какое? Я не очень силен в ботанике, в юности меня увлекала философия (особенно та, что была у нас запрещена). Скоро я буду просто деревом. Деревом вообще. Кажется, это не болезнь и не галлюцинация. Это просто реализация метафоры. В буквальном смысле. Метафора разворачивается в реальности и оборачивается метаморфозой. Возможно, это означает, что любая метафора изначально имеет вектор необратимости. Странно лишь то, что со мной все это произошло так поздно – а ведь я описал именно эту метаморфозу лет двадцать назад (поэты еще не были гонимы). Порода дерева тогда, в том раннем стихотворении осталась не проясненной, впрочем, как и виды птиц и животных (когда текст пошел, я видел только промельки быстрых фигур):

Я вижу, как темное дерево медленно движется через меня

и в кончиках пальцев шевелятся тонкие ветки.

И это виденье настолько сильнее реальности, что понять,

как выглядит тело, не могут тягучие веки.

Внутри меня мох и смолистая древесина. Земная кора

готова к любым превращеньям, но мы замечаем

обычно лишь то, что поблизости – кромку двора

и мертвые вещи, что тайно живут за плечами.

Быть может, все то, что приснилось, могло прорасти

наружу; быть может, слова существуют – как звери,

как зерна в земле, точно люди в смятенъи и птицы в пути.

А их пустота – тоже выбор и зренья, и веры.

Этот текст, случившийся со мной так давно, по неизвестным причинам активировался только сейчас и оказался тестом. Жесткой проверкой того, насколько для меня не пусты возникающие во тьме слова. То, что происходит со мной, похоже на буквальное «оплотнение» произнесенного. Но почему именно здесь? Именно этот текст?

Я не знаю. Могу только предположить, что я стал участником (центром?) какого-то спонтанного космического эксперимента.

Мне выпал этот ужас и эта честь.

Результат – доказательство рискованности наших занятий, подлинной власти захватывающей сознание метафоры, того, что она – закон реальности. Подозревали ли мы об этом, были ли готовы – мои друзья и я – к такой необратимости? Может быть, и да. Пожалуй, да.

Получается, что наши гонители по-своему правы?

Нет, нет, убийцы – никогда.

Но поэт должен отвечать за тяжесть своих слов. Я должен. Странно лишь то, что возможность радикального ответа совпала с тюремным заключением. Точно космическая и конкретно-социальная ответственность разрешаются во что-то одно, хотя они так различны. Бесконечность – и законы чужой игры? Но не бывает ли так, что и фейк ловко имитирует подлинник, и на тех, кто не чувствует разницы, подделка оказывает тот же эффект, что и оригинал?

Да, это так. Аналогия грубая, но где-то здесь прячется правда.

Кажется, происходящее со мной свидетельствует о том, что полнота ответственности действительно граничит с чудом. Чудо – вполне четкая категория. Здесь пределы литературы. А чудо – неожиданное событие, имеющее особый смысл, который превышает возможности рационального понимания, – может быть, никогда и не будет вполне понято.

И не должно. Чудо невозможно наделить каким-то знаком – «+» или «-». Нельзя сказать, к добру оно или нет. Чудо поражает – и этого достаточно.

К этому трудно привыкнуть, но я должен принять то, что я уже не вполне «я».

Я мутант. Ноги у меня пока еще прежние, человеческие, я могу перемещаться по камере. Но древесность во мне нарастает, и это означает, что если я остановлюсь, то начну укореняться в полу. Я стараюсь все время двигаться, чтобы задержать это врастание. Надеяться мне не на что.

Но я не хочу спешить. Корни – это окончательная обреченность на жизнь в тюрьме.

Обреченность. Вчера я слышал выстрелы – тупые, тяжелые звуки больших орудий. Гул человеческих групп, выстрелы, тюковые звуки падающих тел, шумовую неразбериху. Я не знал, кто они – те, кого расстреливали: защитники людей или птиц, лис или поэтических книг, которые уничтожает город? Они выступали за свободу любви к земным существам? Свободу чтения? Свободу убеждений?

Я понимаю, это слишком самонадеянно, но может быть, их отчаянная демонстрация была в защиту свободы вообще – безо всяких дополнений, грамматических и реальных? В защиту невозможного? Абсолютного? Вот где подлинное безумие, по сравнению с которым моя древесность – неизбежность, не требующая от меня ни особого понимания, ни особой смелости. А бунт – это бунт. Если бы мог, я выпрыгнул бы из окна и перелез через внешнюю стену, чтобы присоединиться к ним – живым или мертвым.

Стена, стена, окружавшая башню, в которой я заточен, мешала мне видеть правду. Я знал, что за нею таким барьером служит слезоточивый газ. Выпростав ветку из рукава, раскачивая распустившиеся листья перед затянутым решеткой окном, я поддерживал невидимых протестующих, пока не стихли выстрелы. К воздуху подмешивался дым отечества. Я захлопнул окно и повалился на пол, забывшись прерывистым сном – в ожидании высокопоставленных шестерок. Мне не придется еще раз отказываться от работы на них. Мне вообще не потребуется ничего говорить. Это будет просто. Кажется, моя глотка тоже деревенеет. Под воротником нежные листья. Скоро черепная коробка прорвется ветками. И по мне поползут жучки. Настоящие – а не те, которые они устанавливают повсюду.