Крик взвился на высокой ноте, а затем сорвался на хрип и прервался. В наступившей тишине было слышно, как звонко хрустят ломаемые кости. Одна за другой.
Из шевелящегося сгустка тьмы неожиданно вышла Наташа. Она была не живая, а нарисованная. Отличный графический рисунок, чуть дрожащий, выдающий неестественность лишь несколькими выделяющимися линиями. Невероятное зрелище.
— Я спасла тебя? — прохрипела Надя.
Ты нас всех спасла, — ответила Наташа в ее голове, не раскрывая рта. — Больше не будет убийств, а умершие женщины на этом кладбище, наконец, обретут покой.
— Ты вернешься к нам?
Это главное, что надо было узнать. Она смотрела в нарисованные глаза дочери и понимала, что не хочет услышать ответа.
— Ты вернёшься!
Может быть. Этого пока никто не знает, правда. Но я очень постараюсь. А ты займись папой. Люблю вас!
Наташа развернулась и вошла обратно в дрожащую, колыхающуюся тьму. Растворилась в ней. Хруст костей прекратился. Клубок черноты перестал шевелиться и начал расползаться по снегу, становясь похожим на ночной туман. Хлопья растворялись, не оставляя следов. Прошло несколько минут, и перед Надей снова раскинулся соседский огород, укрытый сугробами, с торчащими деревцами и кустарниками. На месте Крыгина валялось что-то отдаленно напоминающее разодранное пальто. Ни крови, ни тела, ни следов не осталось.
Надя закрыла калитку и подковыляла к Грибову. Он уже очнулся, сидел и растирал лицо снегом.
— Ты в порядке? — спросила Надя, присаживаясь перед ним на корточки.
— Надо научиться драться, — хмыкнул Грибов. — Нет, я серьёзно. Одним ударом меня свалил. А если ещё случится что-нибудь похожее? Как мне вас защищать? Определённо, пойду на какое-нибудь тхэквандо или, там, на бокс. Пусть научат. Сейчас возраст не проблема, молодой ещё…
Он бормотал что-то ещё, когда Надя обняла его, прижалась к щеке и громко, навзрыд расплакалась. От Грибова пахло смертью, кровью, но сквозь эти запахи пробивались и другие — родные, позабытые. Наде захотелось их вернуть, чтобы они остались в её жизни навсегда.
— Не реви, — сказал он, поглаживая Надю между лопаток. — Мне кажется, хуже уже не будет.
— Мне тоже кажется, — ответила она, всхлипывая. — Но всё равно надо нареветься, понимаешь? Это помогает.
Грибов не ответил.
Сквозь слёзы она заметила какое-то движение, увидела тени, расползающиеся с обратной стороны забора. Кто-то ходил на улице под фонарём. Заглядывал через забор во двор.
Наверное, соседи услышали крики и решили проверить, всё ли в порядке.
— А у нас не в порядке, — неожиданно прошептала она и рассмеялась. — У нас двор в крови. Сосед исчез. Топор его тут валяется. Что нам вообще делать? Как из этого выпутаться? Ты же понимаешь, Грибов, как мы влипли? С ума сошли вдвоём. Нам же никто не поверит. Нам же никогда, никто…
Около её ноги лежал, вмятый в снег, карточный валет и смотрел на Надю чёрной точкой глаза. Он улыбался. Снисходительно и как будто с сочувствием.
Эпилог
Наташа пришла в себя из-за музыки.
Словно кто-то напевал ей на ухо Земфиру. Ту самую песню про сладкие апельсины и длинные рассказы вслух. Тихо играла гитара. Звенели колокольчики. Или это был звон в ушах?
Она открыла глаза, пару секунд разглядывала шершавый потолок в побелке, белую лампу, жёлтые подтёки. Ей казалось, что мир вокруг — нарисован. Карандашный набросок или что-то вроде этого. Ещё секунда, она проснётся и окажется в каком-нибудь знакомом месте. Например, у себя в спальной комнате. Или в школьном туалете, где Маша…
— Маша!
Она думала, что кричит, но на самом деле едва выдавила из себя слово.
Повернулся голову, увидела окно с решёткой-«солнышком», цветы на подоконнике, крохотный пузатый телевизор, а потом увидела маму и папу, которые торопились к ней, вскочив с чёрного диванчика, стоящего в углу.
— Солнышко! Солнышко моё! — мама обхватила ладонями её лицо и принялась целовать в щеки, в губы, в глаза. — Господи, ты очнулась! Как же замечательно, ты очнулась!
Наташа не помнила, как здесь очутилась и почему. Она попробовала пошевелиться — получилось. Но движения были слабыми, будто чужими, и сопровождались странной покалывающей болью.
— Мама, что случилось?
— Ерунда. Позже. Главное, что ты очнулась. Дорогой, беги за медсестрой или за врачом, за кем-нибудь. Скажи, чтоб мчались сюда.
Папа исчез из палаты, скрипнув дверью. Вокруг пахло лекарствами. От мамы тоже пахло лекарствами.
— Дорогой? — Наташа усмехнулась. — С каких это пор?
— Позже, говорю, — зашептала мама. — Всё потом расскажу, ты не переживай. У нас для тебя миллион историй. Ты ни в одну не поверишь. Но уже всё нормально. Мы в городе, общаемся тут, живём. Ты вторую неделю тут. Выкарабкаемся, родная. Ещё как выкарабкаемся. Уже Новый год, представляешь? Новый год пропустила. Но ничего, наверстаем.
В палату вошли люди в белых халатах, а за ними суетливый, взволнованный папа. Мама отстранилась, то и дело вытирая проступающие слёзы.
Наташу осматривали, ощупывали, мяли, заставляли глубоко дышать или не дышать вовсе, прислоняли холодные трубочки, светили в глаза. Кто-то сказал:
— Ну и замечательно.
Потом от неё отстали. Родители отошли вместе с врачами к окну и начали о чём-то разговаривать. Наташа не прислушивалась особо. Она понимала, что с ней всё в порядке, а дальше будет только лучше.
Она позволила себе закрыть глаза. Там, в темноте, стояла Маша.
У меня для тебя миллион историй
Она как будто пародировала маму. Маша улыбалась.
— Расскажешь?
Даже не знаю с чего начать. Со свихнувшейся древней ведьмы или психопата с топором.
— Это будет не страшно?
Когда ты начнёшь вспоминать — нет.
Она уже начала вспомнить. Детали мозаики появились внутри головы и стали складываться в единую картинку.
Наташа открыла глаза и улыбнулась подошедшим родителям.
— Принесите мой плеер, — попросила она. — Готова убить за хорошую музыку.