Силясь вдохнуть воздуха и оторвать невесткины руки от моего горла, я проговорила:
– Нет, Пишима.
Невестка услыхала, как я сказала: «Нет, Пишима». Она ослабила хватку. И, вытаращив на меня глаза, сказала, задыхаясь:
– Что, ведьма, духов вызываешь? Призраков? Ничего у тебя не выйдет. Ничего. Я убью тебя раньше, чем умру сама. Сперва я убью тебя…
Пишима шепнула мне на ухо:
– Что стоишь, как статуя? Она вот-вот прикончит тебя. Хватай ее за глотку! Души!
У меня по лицу текли слезы. Я стояла не в силах и пальцем пошевелить.
А Пишима все не унималась:
– Другой такой возможности у тебя не будет Кругом ни души. Задуши ее! Убей! Никто не узнает.
Невестка продолжала бесноваться, но силы у нее уже были не те. Она опять ринулась на меня, пытаясь снова схватить за горло, но у нее безудержно затряслись руки.
Пишима сказала:
– Разве не понимаешь, она будет угрожать тебе все время, пока жива. Однажды ночью она убьет тебя во сне. Прикончи эту вражину сейчас же.
Невестка перестала кидаться на меня и рухнула на пол лицом вниз: последние силы оставили ее изможденное тело. Она только громко всхлипывала.
Я не спеша спустилась вниз.
А ночью сказала мужу:
– Хочу открыть еще одну лавку.
Он удивленно посмотрел на меня.
– Еще одну?! Я в этой-то с трудом управляюсь. Мы каждый день продаем товаров на десять-пятнадцать тысяч, у меня даже не остается времени поспать. А кто будет ею управлять?
– У нас в округе нет ни одного приличного магазина радиотоваров, чтоб еще и с магнитофонами, – посетовала я. – А Джагу Саха, как я слыхала, как раз продает свою лавку. Пожалуйста, пойди разузнай.
Муж уставился на меня. И вдруг спросил:
– А что это у тебя за следы на горле? Какие-то розовые пятна. Ты что, поранилась?
Я склонила голову и сказала:
– Если я тебе не совсем безразлична, больше ни о чем меня не спрашивай. Мужчинам необязательно все знать.
Он помрачнел. И сказал:
– Ты что-то скрываешь? Отлично!
Мне понадобилось какое-то время, чтобы совладать с собой и не расплакаться. Потом я сказала:
– Мне надо тебе кое-что сказать.
– Что же?
– Мы можем быть совершенно счастливы только тогда, когда не слышим, как кто-то жалобно вздыхает нам на ухо.
– Звучит философски, – заметил муж с удивлением.
– Но это же правда. Или ты не согласен?
– Скажи, чего ты хочешь? Я всегда был на твоей стороне, так ведь?
– По мне, так ты самый лучший мужчина на свете.
– Когда-нибудь твои слова меня точно погубят, – сказал он, ласково улыбаясь. – Я уже и сам начинаю в это верить.
– Тебе нипочем не понять, почему я такая крепкая и как силы добра отводят меня от всякого зла.
– И после этого у тебя на горле появляются синяки? После борьбы добра со злом?
Я снова всплакнула.
– Не могу я быть счастливой, когда другие несчастны, – сказала я. – Почему ты не помнишь про своего старшего брата? Он в беде.
– Дада! С чего это вдруг Дада попал в беду? В семье у него вроде как все гладко.
– Да что ты говоришь? А как насчет мужской гордости? Почему он должен все время быть тебе чем-то обязан? Дай ему возможность самому зарабатывать себе на жизнь.
– Стало быть, ты хочешь, чтоб в новой лавке заправлял Дада? Думаешь, у него получится?
– У тебя же получилось, верно?
Совсем сбив меня с толку, он сказал:
– Это все благодаря тебе. У меня есть ты, а у Дада нет.
– У него есть ты. Нельзя, чтобы в нашей семье еще кто-то страдал.
Он пристально осмотрел мое горло. И потом сказал:
– Последнее время ты от меня что-то скрываешь.
Со слезами на глазах я сказала:
– Нет, ничего я не скрываю. Но всему свое время и место. Иначе даже самые благие намерения могут причинить вред. Говорить о важных вещах пристало в нужный час и в нужный день. А не сейчас. Придет время, и я все тебе расскажу.
Он вздохнул и сказал:
– Отлично! Я подожду.
Когда мы уже собирались покупать лавку, свекровь послала за мной и сказала:
– Сдается мне, ты обзаводишься новой лавкой ради деверя.
Я улыбнулась, но промолчала.
Тогда она положила руку мне на голову и сказала:
– У тебя доброе сердце. Но я должна кое-что тебе рассказать.
– Что же?
– Деверь твой человек тщеславный, как и все мужчины в нашей семье. Он примет от тебя помощь только потому, что попал в беду, но потом он будет мучиться всю жизнь. К тому же, если дело не заладится, ты лишишься всего, что нажила с таким трудом.
– Все будет хорошо, ма.
– Да что ты заладила! Эту семейку я знаю слишком хорошо. У меня остались кое-какие украшения и золотые монеты – все это я держу подальше от посторонних глаз. На черный день. Но теперь мне мое добро без надобности. Все это время я берегла его от родственничков-расточителей. Продай все, чтобы расплатиться за лавку. Тогда и деверю твоему незачем будет терзаться.
– Но зачем, ма, ведь это ваши последние сбережения, пусть они так и останутся при вас.
– Ни к чему хранить их втайне дальше. Уж лучше пускай от них будет хоть какая-то польза, пускай они сверкают. Лишь бы для дела. Можешь отдать ему лавку, только неусыпно приглядывай за ней. Я отрекаюсь от своих драгоценностей в твою пользу.
Возражать я больше не стала.
Деверь даже вздохнул с облегчением, когда я ему все рассказала. Его лицо расцвело в благодарной улыбке.
Так он начал трудиться в лавке. Я неизменно давала ему кое-какие советы – очень спокойно и почтительно. И он исполнял их без возражений. Работа была деверю в радость. Из проигрывателей, магнитофонов и радиоприемников всегда звучала музыка, так что скучать ему не приходилось.
Мало-помалу дела в лавке заладились.
Однажды ночью меня кто-то вырвал из глубокого сна:
– Вор! Вор! К нам ломятся воры! Просыпайся, да поживей! Они заграбастают все, что у меня есть, негодница ты эдакая. Мне плевать, что ты лишишься своего добра, но, ежели они покусятся на мое, я живьем тебя закопаю…
Я аж подскочила в постели. В окне, у изголовья моей кровати, промелькнули две тени. Они пилили решетку. Но, как только я включила светильник, их и след простыл. Я разбудила мужа. Поднялся шум, но грабителей так и не поймали.