Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - читать онлайн книгу. Автор: Виталий Глущенко cтр.№ 39

Эскиз 2. Опьянение

Несмотря на то что в пищевой пирамиде троглодитиды четко занимали экологическую нишу облигатных некрофагов, по природе высшие прямоходящие приматы, как и подавляющее большинство приматов, всеядны. Самкам с детенышами, молодняку, как и популяции в целом в моменты снижения кормовой базы, довольно часто приходилось довольствоваться викарной пищей – прежде всего растительной. Эта же всеядность свойственна, как мы знаем, и человеку. Отсюда вполне правдоподобно будет предположить раннее знакомство гоминид (и даже троглодитид) с опьяняющим (наркотическим) эффектом некоторых растений или перебродивших плодов. «Могучим активатором» ощущения «мы» назвал совместное опьянение и курение Б. Ф. Поршнев ²¹⁷. Не случайно среди богов Ригведы особое, главенствующее место занимает Сома – одновременно бог, растение (какое именно – ученые продолжают спорить, но, скорее всего, речь идет об одном из видов эфедры) и опьяняющий напиток из этого растения. Причем, несмотря на важное место в пантеоне богов, Сома-бог относительно мало мифологизирован, – сюжеты с ним относятся к более позднему слою Ригведы, – что ясно отмечает первичность ритуала перед мифологией ²¹⁸. На основании признания важности опьянения для ранней социализации мы построим следующую реконструкцию.

Итак, представим себе неоантропа, употребившего одно из многочисленных природных опьяняющих (наркотических) веществ. Он мог сделать это совершенно случайно, а мог – в ходе реализации контринтердиктивного поведения, т. е. для противостояния действию интердикции: в результате достигаемого расстройства нервной системы снижается ее лабильность, и неоантроп перестает испытывать гнетущее предощущение «чужих» («они») – он как бы сам становится «чужим» для самого себя. Далее, как и в первом примере, нам следует представить себе встречу двух (или нескольких) неоантропов в момент их опьянения – «чужие» самим себе, они именно поэтому не «чужие» друг другу. Возникает переживание суггестивного ощущения «мы» и… ритуал совместного опьянения.

Как и в первом примере, выделим различные элементы, позволяющие нам говорить о суггестии. Прежде всего, из чего здесь слагается дипластия? По всей видимости, из различения особенностей поведения неоантропа и палеоантропа. Если в первом примере палеоантропным был внешний вид неоантропов и лишь вследствие этого некоторые признаки поведения, то здесь контринтердиктивный сигнал – действие опьянения на организм неоантропов – со стороны может быть и не так очевиден, но изначально палеоантропно, аневротично их поведение – не проявляющее позывов к паническому бегству или кататонии. При этом неоантропы видят, что находятся в кругу не палеоантропов. Раскрытие метаморфоза интердикции здесь аналогично первому примеру: врожденный невротизм неоантропа – компенсация «отмененного» действия – зарождение на этой основе первичного социального отношения.

Эскиз 3. Зрители

Следующий наш набросок не будет опираться на собственный особый сюжет. В этом смысле он будет более абстрактным, чем предыдущие, но зато позволит нам выделить в переходе от компенсации к ритуалу некую общую закономерность.

Мы уже говорили о «мании рисования» у человека верхнего палеолита и о связи этого явления с потребностью в аутостимуляции на манер свойственной современным аутичным детям. Подчеркнем еще раз особо, что палеолитические изображения, как и изображения, делаемые аутистами, при всей их виртуозности, в отличие даже от самого неудачного любительского рисунка, все же не являются знаками. Что бы ни вкладывала в эти натуралистичные изображения фантазия современного зрителя (которую, кстати, может разбудить и необработанная рукой человека коряга), они не заключают в себе никакого значения и являются только физиологическими «отпечатками» – следами аутостимуляций, имевших компенсаторную функцию – создание присутствия отсутствующего в реальности и недоступного объекта. Однако такое положение резко меняется, когда изображение «оживает» – заменяется танцем или пантомимой. Важно отметить, что как раз аутисты к такому переходу неспособны ²¹⁹.

«Оживление» изображения действием – не просто изменение способа воспроизведения навязчивого эйдетического образа, которым достигается получение аутостимулирующей компенсации: одновременно такое «оживление» отрицает графическое изображение – «запрещает» контринтердикцию; таким образом, перед нами «интердикция III», или суггестия. Ключевую роль в этом переходе играет зритель: это его присутствие «запрещает» актеру контринтердиктивную аутостимуляцию. А то что зритель при этом сам вовлечен в действие, – т. к. граница между зрителем и актером в ритуале стерта, – только подчеркивает суггестивный характер действия. Кстати, сами графические изображения тогда же утрачивают реализм и начинают дрейфовать к пиктограммам.

Нужно сразу же отклонить наличие в ритуале эстетической составляющей, пусть употребление слов «зритель» и «актер» никого не введет в заблуждение. Ритуал сугубо утилитарен: это снятие эффекта первобытного невроза, во-первых, и «внушение» особи общественного поведения, во-вторых. Так же как и в случае наскальной «живописи», человек здесь выводит наружу навязчивый эйдетический образ – создает его внешнюю копию, но только на этот раз копия не остается обездвиженным холодным камнем, а оживает в совместном действии группы. Оживление образа подразумевает воссоздание его контекста, и успех ритуального действия, таким образом, обеспечивается всеобщим охватом, т. е. необходимость участия в ритуале для индивида диктуется задачей всеобщего участия.

Здесь важно отметить, что речь не может идти об обыгрывании в ритуале мнимой ситуации: для того чтобы мнить ситуацию, она прежде должна «удвоиться», обрести знак, она должна «проговариваться» в действии или слове, вслух или мысленно, как это можно наблюдать в детских играх. При этом должен «удвоиться» и стать обозначающим ситуацию «знаком» сам человек, а для этого еще раньше сама ситуация должна стать его знаком. К тому времени, когда ритуал действительно становится мнимой ситуацией, он уже начинает отмирать: он уже отрефлектирован – на его основе сложился миф, и как таковой ритуал перестал быть органической потребностью человека – разве только как подкрепление мифологического сознания (впрочем, когда никакого другого сознания нет, этот фактор имеет крайне важное значение). Но изначально ритуал являлся необходимой реакцией на физиологически «трудную» ситуацию, превращением ее в «знаковую» путем подставления под нее «денотата» (собственно ритуального действия) и тем самым – прекращением разрушительного для нервной системы физиологического действия. Другими словами, физиологически вредное действие ритуал заменял (и тем самым отменял) социальным действием.

Как можно было заметить, отношения знака и денотата в ритуальном (суггестивном) общении выглядят перевернутыми: изначально знак – не ритуал, как и денотат – не изображаемая им ситуация; наоборот – ритуалом неоантроп отзывается на «знаковую» ситуацию, предписывающую ритуальное действие, которое подводится под нее. Если мы понаблюдаем за маленькими детьми, едва начавшими осваивать речь, то обнаружим, что у них слово не обозначает знакомый предмет, а как будто узнается в самом предмете и произносится как автоматическая реакция на него; таким образом можно сказать, что у двухлеток не слово обозначает предмет, а предмет обозначает слово. Это происходит оттого, что в элементарной дипластии сдваиваемые элементы равнозначны, их еще просто невозможно противопоставить друг другу в качестве «знака» и «денотата», и говорить о значении здесь, строго говоря, не верно: слово само еще ничего не значит, но оно – неотделимый атрибут своего денотата и только поэтому способно послужить ему заменой.