Я спрашиваю, каково это – целовать слабоумную старуху, наверное, неприятно. Он говорит, это почти все равно, что поцеловать свою бабушку. Я спрашиваю, чем от нее пахло; Андерс говорит, что он совершенно не обратил на это внимания. К тому же она ведь ушла, так что ему не понятно, почему я никак не могу сменить тему.
Просто странно, говорю я, судя по голосу, она совсем не старая. Слишком высокие ноты брала, когда ревела, да и передышки не делала; у пожилого человека просто воздуха в легких не хватит. Андерс спрашивает, почему бы мне не сесть на велосипед и не догнать ее. Тогда я смогу выяснить, сколько ей лет, поскольку очевидно, что этот вопрос не дает мне покоя.
Я говорю Андерсу, что тогда уж это ему нужно сесть на свой велосипед, доехать до окраины, и там еще потом будет два километра по шоссе. До дома желтого цвета, там он сможет снова поцеловать ее. Охота у него, видимо, еще не пропала, раз уж ему приходит в голову заниматься этим у меня на глазах, только потому, что она уселась, закатила истерику и вообразила себя актрисой на съемках. Так ржут кобылы, как она ревела, говорю я и передразниваю ее. Андерс поднимается и уходит в спальню, появляется оттуда одетым, берет ключи и захлопывает за собой дверь.
На следующий день я просыпаюсь поздно и выхожу в гостиную. Андерс сидит на диване; я спрашиваю, хорошо ли он выспался. Говорит, что совсем не ложился, проехал на велосипеде километров пятьдесят, не меньше, он был просто в бешенстве. Теперь у него болит все тело, он выпил пару таблеток аспирина и ждет, когда они подействуют.
Я спрашиваю, не к ней ли он ездил. Он говорит, что, может быть, не стоит начинать сначала весь этот разговор. Говорит, что проехал пятьдесят километров, потому что был просто в бешенстве. И кстати, он не был у нее уже больше четырех месяцев, мне пора уже это уяснить.
Я трогаю его за локоть. Он говорит, что рассказал мне все как есть, а в остальном – решение по-прежнему за мной. И что я, по крайней мере, должна верить его словам, когда он говорит, что на тротуаре этой ночью сидела и плакала какая-то старуха.
В субботу после обеда я иду пешком по городу, до самой окраины и потом еще два километра по загородному шоссе, пока Андерс наверстывает часы, которые он не доспал. Я обращаю внимание, что она выращивает у себя в садике множество всякой зелени. Говорю ей об этом, когда она открывает дверь.
У вас тут столько всякой зелени, говорю я и показываю на грядки. Она отвечает, что ей нравится приправлять еду. Я спрашиваю, не отрываю ли я ее от еды. Нет, она сейчас вообще-то разговаривает по телефону. Так возвращайтесь в дом и закончите разговор, я подожду в саду, говорю я.
Вижу ее в окне, она и правда болтает по телефону. Кивает и жестикулирует, как будто собеседник ее видит. Время от времени она бросает на меня взгляд в окно. Я отщипываю несколько веточек тимьяна, растираю их в пальцах и вдыхаю запах.
Она выходит из дома и говорит, что, пожалуйста, я могу нарвать себе зелени, сколько нужно, если я зашла к ней за этим. Я говорю, что она очень удачно предложила, потому что у меня как раз с собой ножницы. Срезаю немного базилика и спрашиваю, с кем она говорила. Она говорила с папой, его только что положили в больницу. Спрашиваю, что с ним; что-то с почками, поясняет она. Я спрашиваю, умеет ли она ржать, как кобыла. Как кобыла, повторяет она. Как кобыла, скалящая зубы, говорю я. Ей кажется, что она не умеет. Я прошу ее попытаться. С какой стати ей пытаться, говорит она. Я делаю несколько шагов в ее сторону. Ты должна заржать, как кобыла, говорю я и демонстрирую ей, чего я от нее хочу. Она пятится в дом, издает вялый звук, напоминающий лошадиное ржание, и закрывает за собой дверь.
Вернувшись домой, я вижу, что Андерс сидит в гостиной. Он так и не поспал, мышцы ног ноют и не дают уснуть, аспирин не помогает. Я говорю, выпей бокал красного вина за ужином, вдруг поможет. Я приготовлю пасту с разными травками.
Я нарезаю на кухне зелень, когда он входит и обнимает меня сзади. Говорит, что иногда у него возникает желание взять себя за горло пальцами и сдавить. Таким способом себя не убьешь, говорю я. Хорошо, говорит он, к тому же ему гораздо лучше стоять здесь со мной и чувствовать сквозь блузку мои груди. Я мою петрушку, не отстраняясь. Тут звонит телефон, и он убирает руки.
Я узнаю этот его тон, так он говорит с ней. Отвечает очень коротко, как будто пытается отделаться от собеседника; разговаривай он с кем-то другим, это звучало бы неестественно. Обычно, закончив разговор, он приходит ко мне, обнимает меня сзади и начинает болтать о чем-то будничном, доме или машине, которую надо бы отогнать в ремонт. Но не на этот раз. Закончив разговор, он усаживается перед телевизором и начинает переключать каналы.
Ты сегодня была у нее, говорит он, когда я вхожу в гостиную. Просто в голове не укладывается, что ты действительно была у нее и угрожала ей; это уму непостижимо, что ты вытворяешь.
Я у нее не была, говорю я.
Она позвонила мне и сказала, что ты пару часов назад заявилась к ней в сад с ножницами в руках, говорит он.
Я отвечаю, что она просто больная, здоровому человеку такое в голову не придет. Пока он отдыхал, я пила кофе у своей старой приятельницы, пожалуйста, пусть позвонит и проверит, если хочет. Он спрашивает, какой номер телефона у моей приятельницы, снимает трубку и держит ее в руке; черт бы побрал всех баб, говорит он, вы просто рождаетесь такими. Потом бросает трубку, так и не набрав номер, подходит к окну, упирается ладонями в стекло. Я звоню приятельнице, Андерс хочет тебя кое о чем спросить, говорю я и передаю ему трубку. Как поживаешь, говорит Андерс в трубку, как поживаешь, что поделываешь. Длительная пауза. Да это у нее такие дурацкие шутки, говорит он и вешает трубку.
Андерс ложится спать, не поужинав. Говорит, что не помнит, когда в последний раз чувствовал себя настолько разбитым. Я говорю, что ему просто надо заканчивать колесить на велосипеде по ночам по пятьдесят километров, когда есть кровать, которая ждет его, и не только в этом доме.
Я съедаю почти все макароны и включаю какой-то детектив по телику. Потом смотрю новости и спорт и заодно приканчиваю бутылку красного вина. Когда я ложусь, Андерс все еще не спит.
Чего не спишь, говорю я.
Он встает и включает свет. Говорит, что это правда была не она, та женщина на тротуаре прошлой ночью. Она бы никогда такого не сделала, говорит он. А ты бы никогда не стал ее целовать, отвечаю я, а я в жизни не стала бы угрожать ей. Да, говорит он. Конечно, ты бы не стала. Да, говорю я. И моментально засыпаю.
Однажды весной
Однажды весной – я как раз писала магистерскую работу – у меня вошло в привычку каждый день после обеда прогуливаться пешком в порт. Я привычно садилась на какую-нибудь скамейку и курила, рассматривая владельцев яхт и катеров, которые швартовались, сходили на берег и шли закупаться провизией в магазин у причала. В погожие дни я снимала верхнюю одежду, подставляя солнцу руки. Но чаще всего было пасмурно, во всяком случае, такой мне запомнилась погода.