Сумасшедший по фамилии Пустота - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Пелевин cтр.№ 116

«Разве человек не похож на куклу с механизмом? Он сделан мастерски — может ходить, бегать, прыгать, даже разговаривать, хотя в нем нет никакой пружины. Но в следующем году он вполне может стать гостем на празднике Бон. Поистине, в этом мире все суета. Люди постоянно забывают об этом».

Люди не ходят друг к другу в гости во время праздника Бон; речь шла о духах. Смысл был в том, что всем нам суждено умереть и стать духами.

«Но кто я на самом деле? — подумал я, и озноб прошел по моей спине. — Вот я стою здесь, перед этими запертыми домами. Я пришел сюда по дороге, привлеченный дымом костров. Думал ли я в прошлом году, что окажусь здесь в это время? Никто не ждет меня здесь, но все же я гость в этой горной деревне. Я гость на празднике Бон. Уже сейчас. Так есть ли разница между живыми и мертвыми?»

В моем уме распахнулось давно заколоченное окно — я вспомнил церемониальное шествие, которое видел маленьким мальчиком.

Это было очень важное для меня воспоминание. С ним была связана веха, отделявшая меня от детства. Что-то странное и пугающее произошло в моей душе, когда мимо нашего дома проходила процессия, несшая паланкин с алтарем. Чем старше я становился, тем меньше я понимал, что случилось в тот день. Само событие, живое и красочное, продолжало жить в моей памяти, но его отпечаток был начисто лишен какого-либо смысла, который мог бы объяснить, что же произвело на меня такое сильное впечатление. Хотя я помнил шнуры на алтаре и даже медные кольца на шесте священника, воспоминание, в сущности, было ни о чем. От него осталась только внешняя оболочка, похожая на хитиновый панцирь давно умершей осы — снаружи сохранились форма, цвет и рисунок, а внутри была пустота. Наверно, думал я, там никогда и не было ничего другого, просто в детстве каждый из нас немного волшебник, и мы умеем заполнять эту пустоту фантазиями, которые становятся для нас реальностью.

Но в ту минуту ясности и покоя, стоя у гаснущего костра, я снова пережил то, что так поразило меня много лет назад. А потом опять позабыл — наверно, потому, что не мог выразить сути этого переживания, а удержать в сознании мы можем лишь то, что сумели облечь в слова. Когда этот миг прошел, в моей памяти осталась только фраза «гость на празднике Бон», а остальное исчезло или поблекло. Воспоминание опять стало пустым и бессодержательным, но я знал — нечто очень важное вернется ко мне в момент смерти.

Оглядываясь назад, я вижу, что именно в тот день мое желание умереть стало простым и искренним. Впрочем, в теперешней ситуации слова «оглядываясь назад» звучат немного комично.

Путь, говорил Дзете, — это нечто более высокое, чем праведность. Я полагал, что эти слова отсылают к самой известной строчке «Хагакурэ», той, что дети узнают в школе даже в наше низкое время: «Я постиг, что путь самурая — это смерть». Смерть была праведным поступком, это было ясно хотя бы из того, что так поступили все праведники и святые без исключения, даже сам Будда. Но как можно пройти путь за одно мгновение? Я много размышлял об этом. Дело в том, понял я наконец, что другой возможности все равно не было: вместе с жизнью смерть заключена внутри единственного мига, который только и существует; она же является его подлинной целью. Именно ею завершается настоящее мгновение времени, сколько бы десятков лет оно ни переходило само в себя.

Это было холодным и рассудочным объяснением, похожим на доказательство математической теоремы. Но смерть была путем еще в одном смысле, поэтическом. Возможно, из-за того, что всю свою жизнь я примерял и носил разные маски, я ничего не ценил так высоко, как искренность. Если человек шествует по пути искренности, гласили древние стихи, боги никогда не отвернутся от него. Но что это, путь искренности? Я не знал ответа лучше, чем стихотворение неизвестного самурая из десятого тома «Хагакурэ»:

Следовать по пути искренности означало жить каждый день так, словно ты уже умер, говорила книга. Большую часть жизни я жил наоборот — походил на мертвеца, полагавшего, что он еще жив. Но то, что я испытал в горной деревне на празднике Бон, дало мне силу встать на путь искренности, дорогу из единственного шага. Так я и пришел на свое последнее свидание с красотой и смертью. Нельзя быть ближе к смерти, чем я сейчас. Но я не вижу красоты. Или, точнее, не вижу той красоты, которую ожидал найти.

Я вижу ботинок и забрызганную кровью штанину — в таком же ракурсе футбольный мяч, будь у него глаза, видел бы ногу игрока. Сзади этажерка с четырьмя пустыми полками; вместе с ногой она образует подобие иероглифа «путь». Вот как на самом деле выглядит путь самурая. По этому поводу можно было бы рассмеяться. Можно было бы заплакать. Но мне остается одно — плыть вдоль ровных берегов этой неостановимой мысли, глядя на замершую в воздухе молнию лезвия и искаженные лица людей, только что — со второй попытки — перерубивших мне шею.

«Хагакурэ» говорит, что человек, которому отсекли голову, может совершить одно последнее действие. При жизни мне казалось, что это из области рассказов о чудесном, вроде историй Уэда Аки-нари, которые я мальчишкой читал в бомбоубежище во время ночных налетов. Теперь я знаю, что это правда. Рассекая живот, я подумал о «Хагакурэ», и это воспоминание растянулось на все долгое путешествие к смерти, оказавшись моим последним действием. Ведь им вполне может быть и судорога памяти, мысль.

Но она не похожа на обычные мысли обычного человека. Она не похожа ни на что вообще. Словно призрачный розовый куст распустился в пустом пространстве, чтобы в следующий момент опасть и навсегда исчезнуть — как легкие, возникшие для единственного вдоха. Этот куст — мой ум. Он же — моя последняя мысль. Я вижу точку, куда сходятся все нити, державшие на себе мою жизнь. Как странно — эта точка была на самом виду, и все же при жизни я ее не заметил. А сейчас, когда на моем исчезающем кусте появилась последняя роза, я не смогу прикоснуться к ней губами. Странней всего то, что даже в столько раз перечитанном «Хагакурэ» я не нашел ключей к своим замкам, хотя они лежали на самом виду.

Вот, например, это место о жителе Китая, который украшал свою одежду и мебель изображениями драконов. Он был в этом так чрезмерен, что обратил на себя внимание драконьего бога. И тогда перед окнами китайца появился настоящий дракон, после чего бедняга помер со страху. «Должно быть, — меланхолично замечает Дзете, — он был одним из тех, кто говорит громкие слова, а на деле ведет себя по-другому». Смерть была в моей жизни таким драконом, она была соком, которым я пропитал не только свои книги, но даже и само свое имя, переписав его иероглифами «завороженный смертью дьявол». Я был гордым человеком и дал себе слово, что сумею посмотреть в глаза драконьему богу, когда он появится передо мной, и мои слова не разойдутся с делом. Я не просто дожидался его, я сам пошел навстречу. Но кем был этот драконий бог?

В детстве я много раз перечитывал сказку, в которой прекрасный принц находил свою гибель в пасти дракона. Я столько раз повторял про себя один отрывок, что запомнил его наизусть: