Деление на ночь - читать онлайн книгу. Автор: Григорий Аросев, Евгений Кремчуков cтр.№ 48

– Но я подумал, ведь если бы она не забеременела, ничего бы не случилось.

– Что ты несёшь? Если бы не забеременела, я бы не родился, начнём с того. А на такую жертву я не факт, что задним числом готов пойти. Но главное – слушай, ну вообще глупо себя винить в чём-то таком. Любая смерть есть следствие действий умершего. Я это понял совершенно чётко и уже довольно давно.

– Любая?

– Любая.

– А если ты переходишь дорогу на зелёный, а в тебя врезается пьяный?

– Не надо было переходить там дорогу.

– То есть пьяный не виновен?

– Виновен, но он виновен в убийстве, в том, что совершил сам. А в умирании виноват умираемый – тоже в том, что совершил сам. Зачем попёрся именно там на переход? Зачем не посмотрел по сторонам, хоть и зелёный? Зачем такой слабый и сразу помер?

Вот и поговорили.

В умирании виноват умираемый. Каков подлец, какие силлогизмы выдаёт, а?

По версии Алёшки получается, что человек всегда, в любой ситуации – хозяин своей судьбы. Даже если он просто едет в метро, а его взрывают, – виноват сам человек. Готов ли я такое принять?

На воскресенье Белкин постановил себе навестить наконец бабушку с дедом. Решил твёрдо и абсолютно безотлагательно, потому что и так уже откладывал с конца весны, пропустил всё лето, а тут и сентябрь перевалил за середину. Отец, когда собирался съездить к старикам, обыкновенно и его звал с собой, но у Белкина каждый раз именно в нужное время совершались какие-нибудь обстоятельства – то кафедра, то здоровье, то ещё что. Да и в этот раз, конечно, надо бы ему определиться с Элли… Предстояло выдумать предлог, чтобы увидеться с ней; сначала, понятно, созвониться; условиться как-нибудь о встрече; и не дистанционно, а лицом к лицу – постараться разговорить её и выяснить, что именно она от него утаила. И почему. Но всеми хлопотами можно будет заняться, пожалуй, и на следующей неделе. В крайнем случае, о первых пунктах плана подумать сегодня вечером, вечером.

Раннее бабье лето внимательными эпитетами подчёркивало сентябрьскую геометрию города: раскинувшееся над ним прозрачное, тонкое, свежее, безветренное утро; нанесённые лёгкими случайными мазками на сочную лазурь высокие перистые облака; немноголюдные улицы, проложенные сквозь обещание недолгого тепла и мягкий солнечный свет; размеренное дыхание времени, застывшее в камне домов, в чугунных узорах решёток, в протянутых между крышами и столбами росчерках проводов, – этот воскресный час казался Белкину описанием со страниц русской классической прозы Золотого века. В отрочестве и юности, когда вся она, собственно, читалась, он обыкновенно небрежно пробегал глазами по диагонали подобные пейзажные фрагменты – дальше, дальше, к действию, к диалогам!.. – но сейчас, о, сейчас он был уже совсем другим читателем – зрителем! Что там действие, ему наоборот хотелось остановиться на каждом перекрёстке, замереть на мгновение, как раскрытый затвор фотообъектива, чтобы навести резкость и вытянуть взгляд, и прожить целую долю секунды до щелчка, до смены человечков на светофоре – во всю глубину открывшейся перспективы.

Ближе к метро, впрочем, зыбкая магия старинного и странного очарования рассеивалась, и время настоящее, размеченное делами, задачами и заботами, вступало в свои неотчуждаемые права на муравьиную жизнь мегаполиса. Ехать Белкину предстояло до площади Александра Невского и оттуда, дождавшись 132-го автобуса, тут как повезёт, ещё минут двадцать без пробок до проспекта Металлистов, на Большеохтинское.

И дед, и бабушка не были коренными ленинградцами, приехав в город уже после войны. Дед учился в ЛИИЖТе, бабушка – в первом меде. Встретились однажды апрельским вечером в кинотеатре «Гигант» – он пришёл с друзьями по общежитию, она в компании подружек – и с той встречи никогда в следующие почти полвека не расставались дольше, чем на неделю, как с гордостью рассказывал потом внуку Белкин-самый-старший. Изменило этому правилу лишь последнее их расставание: дед пережил бабушку Лиду на десять дней. И теперь они оставлены нами, живыми, в покое своём неизменном навечно вдвоём – недалеко, в пяти всего километрах от того места, где в юности повстречались впервые.

Белкину той давней печальной весной ещё не исполнилось двадцати, но хотя за прошедшие годы юности и зрелости он навещал родных нечасто, дорожку к ним через раскинувшийся тихими кварталами громадный некрополь, густо засеянный памятниками и теснящимися оградками, помнил твёрдо. Помогали в этом, конечно, и указатели с номерами участков, но больше он двигался по установленным для себя мнемотехническим якорькам неизменных здесь ориентиров. Вот Советская Александра Сергеевна, тысяча девятьсот семнадцатый тире тысяча девятьсот девяносто первый, за нею вторая дорожка налево; Николай Николаевич Николаев, профессор-эндокринолог – отсюда третий по счёту поворот направо; дальше прямо, прямо, где встречает, строго глядя на прохожего со старой портретной карточки, ровесница века Людмила Аркадьевна Воронцова; потом снова налево – мимо приметной тяжёлой плиты чёрного мрамора («от командования Балтийского флота СССР») капитан-инженера первого ранга Игоря Яковлевича Гусева; мимо семьи Рогачёвых – Ивана Владимировича, Дарьи Сергеевны, Никиты, Ани и Павлика, с одним памятником и общей второй датой на всех; после них ещё полсотни метров прямо, и там поворот направо, рядом с Оганесяном Анастасом Ашотовичем, кавалером ордена Славы, откуда было рукой подать до знакомой оградки.

Проходя мимо усвоенных давно ориентиров, Белкин едва заметным кивком, а то и простым взглядом шутливо благодарил этих неизвестных ему жителей прошлого века за участие и помощь, о которых вряд ли кто-то посторонний мог бы подозревать. Навещали белкинских здешних «знакомцев», наверное, не слишком часто, но так или иначе за два десятка лет повидал он – в основном на Троицу и на родительские субботы – родных-близких почти у всех из них, за исключением Рогачёвых. Сегодня вот, когда Белкин проходил мимо, не в первый уже раз приметил на крохотной, но аккуратной скамеечке сидящую спиной к дорожке гостью у капитан-инженера первого ранга. В том году, вроде бы, какая-то родня Советской поминала свою историческую старушку. Ещё ему крепко запомнилась темноволосая стройная девушка, видимо, внучка профессора Николаева, на фигуре которой даже в такой неподходящей обстановке белкинский взгляд непроизвольно, бывало, задерживался существенно дольше положенного.

Который раз на извилистом своём пути от кладбищенских ворот до могилы деда с бабушкой Белкин в фоновом режиме думал о давнем юношеском увлечении русскими космистами. Оно – по случаю или по внезапному внутреннему импульсу, точно он уже не помнил – пришлось примерно на то время, когда друг за другом в полторы недели покинули земную юдоль старшие члены семьи. С первоисточниками проблем не возникло, благо в девяностые подобная литература просилась в руки едва ли не с каждого книжного лотка. Он жадно работал, делая выписки, закладки, пометки, над томами Вернадского и Циолковского, увлечённо штудировал Николая Фёдорова, проглатывал современные исследования удивительной сей философии, мечтающей об эволюции человечества к бессмертию, едином космическом доме и воскресении мёртвых, по касательной захватывая и связанную с ней беллетристику. Так, наткнулся как-то в те времена у знакомого букиниста на изданную в начале двадцатых небольшую, в полтора десятка страниц, «Поэму анабиоза» Александра Ярославского, напечатанную в каком-то фантасмагорическом издательстве «Комитета поэзии Биокосмистов-Имморталистов (Сев. группа)». Просили за неё по тогдашнему белкинскому карману дорого, и он скрепя сердце отказался, испросив, впрочем, разрешения прочитать книжку на руках, при хозяине. Вспомнилась та история лет пять, что ли, назад, когда на глаза ему попалось современное переиздание романа того самого биокосмиста-имморталиста Ярославского «Аргонавты Вселенной». Белкин – хоть и с другим совсем образом мыслей, чем раньше – книжку купил, прочитал и не пожалел: кроме хоть и слабого, но лихо закрученного романа, в ней нашлись ещё несколько декларативных стихотворений, а также биографии самого автора и его жены и верной спутницы – «невероятной женщины», как характеризовал её биограф – Евгении Ярославской-Маркон, поведавшие Белкину об их головокружительной и страшной короткой судьбе, завершившейся расстрелом обоих на Соловках в самом начале тридцатых, после того, как была раскрыта затеянная ею подготовка к побегу мужа из лагеря.