Собачий царь - читать онлайн книгу. Автор: Улья Нова cтр.№ 59

Вот читает по листку Лукерьин сын, диктор о двух головах в смысле избытка ума-разума. Где небыль в его словах, где быль – пойди отличи. А прислушаешься левым ухом, выходит, повсюду от переулков московских до провинций заморских орудует Недайбог, подстерегает людей, шлёт им дули в конвертах, прямо с неба неприятности на головы сыплет. Обвалилась лестница в Кривоколенном переулке, придавила старуху-бухгалтершу.

Влезает в экран Сам-Первый, тихонько в микрофон плюёт, быль-то он причёсывает, приглаживает, а сказочку тоненькой ниткой подшивает, чтобы покрасивше казалась. От его слов нежданно-негаданно разворачивается на душе равнина, нет ей ни конца ни края во все стороны. Взялась-то она известно откуда: у каждого – со своей стороны. Гуляет по той равнине переменчивый осенний ветер. Нехватка холмов и укрытий повсюду намечается: ни деревца, чтобы ухватиться, ни лавочки, ни пенька, чтобы посидеть, ни табуретки бесхозной, чтобы маленечко успокоиться и как следует всё обдумать. Только рвётся во все стороны гулящий Ветер Перемен и повсюду мерещится Недайбог. Засевает телевизор душу такой тоской, что ради спасения жизни страшно хочется утешиться, забыться или наперекор всему повеселеть.

Это хорошо, если мысли крепкие в рассудке не перевелись. А то, иной раз растерявшись, позабудешь окошко зашторить. И накатит оттуда с тёмной улицы, из схороненного во мраке двора другая тоска – зашатаешься, не устоишь, почудится зов куда-то бежать. Посмотришь на себя свысока и опечалишься. Как током прошибёт, что не туда преуспел и не за той приударил. В этот самый момент, назло всему, хочется лицом похорошеть, два вершка к росту приобрести, плечами повзрослеть, одеться в белый костюм, умыться мылом сиреневым, и подмышки чтобы пахли земляникой. А не приобретается двух вершков, костюма белого нет, мыло всё перевелось. Ну, первым делом бежишь до ближайшего ларька, лишь бы дыру эту тёмную в груди, равнину бескрайнюю, окно косящее, телевизор назойливый забить, заткнуть, наесться и заснуть. И ничего не поделаешь, ведь еда – великое утешение в горе и в недоле, лекарство от скуки и подспорье от немой, беспричинной тоски, что набрасывается из тёмного окна по вечерам, особенно зимой, в феврале.

А голод с каждым днём всё сильнее жжёт, силы и кровь высасывает. Говорят, разгорелась эта хворь потихоньку, хата за хатой – незаметно завоёвывала город. Разучились люди удивляться да радоваться. Головами поникли. Неохотно слезли с тёплых печей, сорвались с табуреток нагретых, от перин пуховых оторвали сутулые спины да костлявые задницы. Заметались как угорелые, побежали искать веселья да забытья. Так-то жор великий московский разгорелся, так-то голод столичный буйный начался. И никого не помиловал на своём пути. А что дальше – потом доскажу. Идти надобно – зовут меня».

Ни «здравствуй», ни «прощай» между строк не найдя, ни отчаяньем, ни надеждой от письма не заразившись, растерялась Лопушиха. Аж холодным потом истекла. Самогона бутыль голубую, до краёв переливчатым пойлом полную, кинулась из подпола доставать. Но потом про больное нутро припомнила, освежила в памяти, как запрошлой зимой, перепив, неделю пылала. И решила сначала у Кручининой одолжить задушевный совет. Приготовила ей для примирения на халат материи байковой. Голову ломала, как бы это хитро выспросить, чтобы суть да дело из письма соседка вычерпала и чего-нибудь об умыслах Лохматого прояснила. А ещё задумала Лопушиха уломать-упросить громилу Крайнева, чтобы перевел он с мужицкого говора на человечий и чего-нибудь толковое из послания о Лохматом разведал.

Но назавтра, ближе к вечеру, захлопнула Кручинина перед носом Лопушихи дверь входную. Сучность свою в полный рост показать вздумала. На стук настойчивый не вышла. Чтобы причитания да всхлипы горькие от своей избы отвадить, телевизор на всю катушку запустила. А подношение, свёрток с материей байковой, так и лежал у неё на крыльце с тех пор нетронутый.

И вернулась Лопушиха в свой вагончик нетопленый ни с чем.

А ещё через день Крайнев от неё занавески задёрнул. Поначалу на крики Лопушихины всем телом он вздрагивал, с состраданием вздыхал раскатисто. А ещё тревожился, как бы это она стекло на терраске кулаком не вышибла, пятками колотя, не проломила входную дверь. Потом застыл Крайнев на табурете посреди комнатки с портретами родителей. На узоры ковра поглядывал, трещины печки осматривал, вспоминал всякое прошедшее и зачем-то сильно грустил. Побежали перед глазами его бывшие уточки, курочки, индюшки, цыпочки. Как наяву послышалась отцовская присказка: «Мужик, помирать собирайся, а землю паши!» От визгливых криков Лопушихиных наотрез он отмахнулся: что-то снова заныл левый бок, в который она вилами пырнула. Руки на колени уронил Крайнев, всхлипнул обиженно. Так выходить и не надумал.

– У, перемётный… Ладненько! – топнула ногой Лопушиха, чуть не проломив столетнее крыльцо. Кулаки в бока упёрла и решила назло соседям бездушным у кого другого, поверней да помудрёней, одолжить совет.

Час-другой обождав, выскользнула она в полночь пасмурную из нетопленого да тесного вагончика. По сторонам воровато озираясь, пробиралась по слякоти к той двуствольной антоновке, которая за поленницей у Кручининой три десятка лет чернеет, кислыми морщинистыми яблочками осыпая по осени всю округу. К дереву по-сиротски прижалась Лопушиха, в расщелину тоску-кручину вышептала, на соседей бессердечных нажаловалась. Щёку к коре прислонила, ухо к культе ветки прижала, письмецо Лохматого развернула впотьмах. Ожидала она, что игоша, безымянный младенчик Кручининой, под яблоней этой десять лет назад похороненный, проснётся, сжалится, да и разъяснит напрямик: как рассказ витиеватый истолковывать, на что письмо намекает.

Филин поблизости ухнул. Выстрелы вдали в лесу громыхнули. Где-то за спиной отворилась со скрипом калитка. Это Ветер Лесной бессонницей маялся, по деревеньке насупленно бродил. Время отяжелело, капали минуты наваристые, будто засахаренное варенье. Ответа всё не было. Эх, надо было завернуть в пелёнку погремушку, дудочку, парочку ватрушек с творогом и возле яблони гостинцы закопать. Напрягла Лопушиха слух, чтобы даже тихий шёпот уловить. Слышала: каплет где-то вблизи с рукомойника. Бьёт проснувшийся петух крыльями. И шуршит в сарае у Кручининой не то крыса дородная, не то хорь непоседливый. Неожиданно заскулил младенчик по-щенячьи, сначала робко, совсем тихонечко. А потом бойчей и жалобней. Пару раз, ни за что, басисто рыкнул. И на всю округу заголосил. Откликнулся на его лай плешивый Полкан кручининский. Захрипел с ним дуэтом Корж, цепной Крайнева. И волчица из чащи отозвалась. Похолодела Лопушиха, голову в плечи вжала, покуда её не застукали, кинулась к своему вагончику.

Весь остаток ночи в потолок она пялилась, глазами слезливыми хлопала, ничего понимать не желая, ни за что себя не браня. Но в глубине души всё ж саднило одно подозрение: не на Собачьего ли царя игоша указывал, не на Лай Лаича ли участие в судьбе Лохматого намекал? А чего там у них вышло – не дослушала. Эх, у кого бы знающего хорошенечко выспросить?

Неделю крепилась она. С любопытством жгучим, с тоской чернявой кое-как через силу справлялась. Всякое раскаянье избегая, кухню вымела, бельё перестирала, в подполе впервые за пять лет прибралась. И почти что совесть обхитрила. Но спустя ещё два дня, не выдержав, в самую темень бросилась с фонариком в лес, от живых, от мёртвых и от всякого зла подпоясанная армейским ремнем. Полнощёкая Луна скакала за ней вдогонку над еловыми колпаками. На вилы вместо посоха она опиралась, в телогрейку мужнину куталась, пристально щурилась под ноги, но всё ж тропинку, меж коряг петляющую, упустила. Побродила-покружила в четырёх соснах. Пропорола сапог заржавелым штырём, что торчал, окаянный, из земли. Под юбкой ёлки развесистой на трухлявый пенёк присела. Чуток поплакала. И отправилась дальше наугад.