Изнанка и лицо - читать онлайн книгу. Автор: Альбер Камю cтр.№ 50

Он почувствовал настоятельную необходимость отдаться морской стихии, потерять себя и заново обрести, поплыть по лунной дороге, пролегающей по теплой воде, чтобы умолк голос прошлого и родился хорал счастья. Мерсо разделся, спустился по скалистому обрыву вниз и шагнул в море. Оно было теплое, как человеческое тело, вода струилась вдоль рук, льнула к ногам, цепко заключая их в плен. Он поплыл под немым живым небом, выбрасывая то одну, то другую руку вперед и чувствуя, как мускулы спины задают ритм его движению. Всякий раз, как Мерсо выбрасывал руку вперед, повсюду разлетались серебряные капли, и он воображал, что это великолепные семена будущего урожая счастья. Затем рука погружалась в воду и, как мощный лемех, трудилась, разламывая надвое воды, чтобы почерпнуть в них новую опору и надежду. Его ноги, молотя по воде, порождали пену и шум, странным образом так отчетливо разносящийся по молчаливой ночи. Чувствуя собственную силу, ритм продвижения, Мерсо испытал восторг, он плыл все быстрее и вскоре был уже далеко от берега, один в ночи и в мире. Но вдруг подумал о бездне, разверзшейся под его ногами, и поплыл медленнее. Все, что было под ним, влекло его, как лик неведомого мира, как продолжение этой ночи, которая возвращала его самому себе, как сердце из воды и соли еще не изученной жизни. Им овладело опасное искушение, с которым Мерсо тут же справился, к большой телесной радости. И поплыл еще быстрее дальше. Испытав блаженную усталость, повернул к берегу. Но в эту минуту попал в холодное течение и был вынужден замедлить темп, лязгая зубами и не справляясь со своим телом. Этот сюрприз, преподнесенный ему морем, восторгал его; ледяной холод пробирал до костей и обжигал, как любовь неведомого бога, лишал сил. С трудом добравшись до берега, Патрис стал одеваться, стуча зубами и смеясь от счастья.

На обратном пути ему стало плохо. С тропинки, которая вела от моря к дому, ему был виден скалистый выступ, гладкие колонны в окружении развалин. Как вдруг все закружилось, и Мерсо оказался лежащим в зарослях мастики, чьи поврежденные листья источали аромат. Шатаясь, добрел он до дома. Его тело, незадолго до того вознесшее хозяина до пределов радости, теперь погружало его в отчаяние. Боль угнездилась в желудке, глаза слипались. Патрис приготовил чай. Но кастрюля, в которой он подогрел воду, оказалась грязной, и чай получился омерзительным. И все же он его выпил, перед тем как лечь. Снимая обувь, Мерсо взглянул на свои руки, от которых отхлынула кровь, и заметил, что у него никогда прежде не было таких ногтей: очень розовых, отросших и загнутых. Они придавали рукам вид чего-то уродливого и нездорового. Его грудь словно сжало тисками. Он закашлялся, слюна была обычного цвета, хотя во рту остался привкус крови. В постели его затрясло. Мерсо чувствовал, как дрожь пробирается от кончиков пальцев на ногах к плечам и, подобно струйкам ледяной воды, обдает их, зуб не попадал на зуб, простыни казались влажными. Дом как будто раздался, увеличился в размерах, знакомые звуки разносились по нему, уходя в бесконечность, словно на их пути не было препятствий, положивших бы предел их распространению. Он слышал, как море накатывало на гальку, как за окнами шумела ночь, как лаяли на дальних фермах собаки. Ему стало жарко, Патрис отбросил одеяла – затем холодно, он снова накрылся. В этом балансировании на грани между двумя страданиями, в дреме и беспокойстве, не дававшем уснуть, Мерсо вдруг понял, что болен. Страх охватил его при мысли, что он может умереть в этом бессознательном состоянии и не имея возможности посмотреть вперед. Деревенские часы пробили, но он не смог разобрать, сколько раз. Мерсо не желал умирать от болезни. По крайней мере, от болезни, которая была тем, чем она часто является: постепенным умиранием, переходом к смерти. Он неосознанно желал встречи со смертью, но в состоянии владения всеми своими силами. А не встречи смерти с тем, что было почти ее аналогом. Патрис встал, подтащил с трудом кресло к окну и сел, укрывшись одеялами. Сквозь легкие занавески в тех местах, где складки не делали их плотнее, были видны звезды. Он глубоко вдохнул и схватился за подлокотники кресла, чтобы унять дрожь в руках. Важно было не потерять сознание. «Я должен», – думал Мерсо. Мелькнуло в голове, что на кухне не выключен газ. «Я должен», – повторял он. Ясность сознания тоже требовала долготерпения. Всего можно добиться. Он стукнул кулаком по подлокотнику кресла. Сильным, слабым или волевым не рождаются. Сильным физически или морально становятся. Судьба не в самом человеке, а вокруг него. Тут только он заметил, что плачет. Странная слабость, нечто вроде трусости, порожденной болезнью, возвращала его в детство и к слезам. У него застыли руки, сердце наполнилось огромным отвращением. Мерсо думал о своих ногтях, под ключицей он нащупал лимфатические узлы, показавшиеся ему огромными. А за окном была вся эта красота, изливавшаяся на мир. Патрис не желал расставаться со своей жадностью к жизни. Думал о тех вечерах в Алжире, когда к зеленому небу поднимается гул людей, покидающих фабрики под вой сирены. Из вкуса полыни, диких цветов, выросших среди развалин, вокруг домишек, окруженных кипарисами в Сахеле, ткался образ жизни, в котором красота или счастье заимствовали свое лицо у отчаяния и в котором Мерсо находил нечто вроде мимолетной вечности. Этого он покидать не желал, как и того, что мир будет продолжать существовать без него. До краев преисполненный бунта и жалости, Патрис вдруг увидел лицо Загрея, обращенное к окну. Долго кашлял. Тяжело дышал. Ему было тесно в пижаме. Ему было холодно. Ему было жарко. Его душила не находившая выхода ярость, кровь тяжело стучала в виски, с пустым взглядом, сжав кулаки, он ждал нового приступа, который погрузил бы его снова в лихорадочное забытье. Лихорадка вернулась, ввергла его во влажный и замкнутый мир, в котором глаза его закрылись и погасили бунт зверя, жадно охраняющего свою жажду и голод. Но перед тем как уснуть, Мерсо успел увидеть, как ночь слегка побледнела за занавесками, и услышать, как проснулся мир и раздался яростный зов нежности и надежды, который растапливал его ужас перед смертью, но в то же время заверял, что смысл смерти он обретет в том, что являлось прежде всем смыслом его жизни.

Когда Патрис проснулся, день был уже в разгаре, целый сонм птиц и насекомых распевал на жаре. Он вспомнил, что в этот день должна приехать Люсьена. Сам он был разбит и снова забрался в постель. Во рту господствовал привкус лихорадки, резь в глазах делала окружающее более суровым. Мерсо передал Бернару просьбу прийти. Тот пришел, все такой же молчаливый и деловой, выслушал его, снял очки, чтобы протереть их, и проговорил: «Плохо дело». Сделал два укола. Через секунду Патрис, вообще-то выносливый, потерял сознание. Когда он пришел в себя, то увидел, что Бернар держит его одной рукой за запястье, а в другой у него часы, за движением секундной стрелки которых он наблюдает.

– Видите, – сказал Бернар, – обморок длился пятнадцать минут. Сердце ослабло. Вы можете не выйти из очередного обморока.

Мерсо закрыл глаза. Он был изнурен, губы его побелели, стали сухими, дышал он со свистом.

– Бернар, – позвал он.

– Слушаю вас.

– Я не хочу помереть, не приходя в сознание. Мне нужно оставаться в сознании, понимаете?

– Да, – сказал доктор и дал ему несколько ампул. – Если почувствуете слабость, разбейте и проглотите. Это адреналин.