Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге - читать онлайн книгу. Автор: Арман Николи cтр.№ 55

Заболев «окопной лихорадкой», он три недели пролежал в госпитале недалеко от линии фронта, а затем вернулся в строй во время «большой атаки немцев» ^[442]. «Зимою у нас было два главных врага: усталость и вода. Я засыпал на марше, а проснувшись, понимал, что продолжаю маршировать. Кто брел в “болотоходах” по окопам, по колено в воде, тому никогда не забыть, как в сапог, разодранный колючей проволокой, вливается ледяная струйка» ^[443]. Льюис обнаружил, что, хотя война ему и снилась, ее самые жуткие моменты выветрились из памяти. «Холод, вонь, разорванные тела, что все еще шевелятся, будто раздавленный жук, сидящие мертвецы, стоящие мертвецы, голая земля без единой травинки, сапоги, которые носишь днем и ночью, пока они ни прирастут к ногам, – все это стало бледными воспоминаниями, к которым редко возвращаешься» ^[444]. Льюис вспоминал, как первый раз услышал свист пуль: «то был, скорей… не страх», а «тихий трепет, сказавший мне: “Война… вот так и у Гомера”» ^[445].

Когда Льюис выздоравливал от полученных ран в госпитале в Лондоне, он, по свидетельству Джорджа Сэйера, «мучительно страдал от одиночества и депрессии» ^[446]. Он не мог спать: ему снилась война.

Сегодня мы бы сказали, что Клайв Льюис страдал посттравматическим стрессовым расстройством – оно нередко встречается у молодых людей, получивших ранение в бою. У него проявились многие признаки этого расстройства из тех, по которым психиатры ставят диагноз сегодня: это ситуация с угрозой для жизни, серьезная рана и такие реакции, как страх, беспомощность и ужас. Повторяющиеся сновидения тоже сюда относятся. Позже Льюис пережил отвержение со стороны преподавателей в Оксфорде, которые – быть может, потому, что не разделяли его мировоззрения или завидовали его популярности, – не предложили ему кафедры. Только когда ему перевалило за пятьдесят, Льюис возглавил кафедру литературы Средних веков и Возрождения и получил должность профессора.

И конечно, тяжелейшим источником страданий была для него смерть Джой Дэвидмен. Льюис потерял любимую жену, когда ему было шестьдесят два. Именно такой потери он больше всего боялся и всю жизнь пытался огородиться от нее. К нему словно вернулся ужас, пережитый в детстве. Он отчаянно старался совладать с чувствами, может, теми же способами, что и в детстве. Его проницательный ум стремился постичь сложность и силу его эмоций, чтобы в них не утонуть. Он выплескивал все свои мысли и чувства на бумагу, пытаясь понять сложный процесс оплакивания потери. «Никто не говорил мне, что горе сродни страху, – пишет он в книге “Боль утраты”. – Я не боюсь, но по ощущениям это страх. Та же внутренняя дрожь, такое же беспокойство, зевота. Все время дергается кадык» ^[447].

Иногда, отмечает Льюис, это похоже на опьянение или удар по голове: «Словно то ли пьяный, то ли контуженный». Горе отделяет его от людей, и с ними трудно общаться. «Между миром и мной – невидимая стена, мягкая, как одеяло. Мне трудно воспринимать то, что говорят люди… Это так неинтересно» ^[448]. Но он не хочет быть один. «Пусть рядом будут люди. Мне страшно, когда дома никого. Лишь бы они говорили между собой, а не со мной» ^[449]. Я наблюдал нечто подобное у пациентов: люди, перенесшие утрату, хотят быть с другими, но не хотят разговаривать с ними. Близкие и друзья помогают им лишь тем, что они рядом.

Чтобы приглушить боль, Льюис пытается убедить себя в том, что он сильный и владеет собой. У него, напоминает он себе, много так называемых «ресурсов», и до брака он был вполне дееспособным. Но затем он пишет: «Я стыжусь этих мыслей, но какое-то время кажется, будто они помогают. И вдруг тебя внезапно пронзает убийственное воспоминание, и весь этот “здравый смысл” исчезает, как муравей в горящей печи» ^[450].

Двое приемных детей Льюиса также пытались пережить смерть матери, и это напомнило ему о его детских переживаниях. Он отмечает: «Я не способен говорить о ней с детьми. Когда пытаюсь, я не вижу на их лицах ни скорби, ни любви, ни страха, ни жалости, но только отражение самого непреодолимого барьера – смущение. Они смотрят на меня так, будто я совершил нечто непристойное. Они нетерпеливо ждут, пока я прекращу. Я чувствовал то же самое после смерти матери, когда отец заговаривал о ней. Я их не виню. Мальчишки – они такие» ^[451].

Льюис спрашивает себя: хорошо ли, что он пытается выразить чувства на бумаге? «Я не просто каждый день живу в скорби: что ни день, я живу, думая о том, что каждый день живу в скорби. Может, мои заметки просто усугубляют горе? Просто показывают, что мой ум, как белка в колесе, вертится вокруг этого события?» Но он оправдывает себя единственным возможным способом: «Но что мне еще делать? Мне нужно какое-то болеутоляющее, а чтение сейчас не сильно помогает. Когда я все это записываю (все? Нет, одну мысль из сотни!), я хоть как-то смотрю на это со стороны. Вот мое оправдание» ^[452].

Льюис опасается, что, выражая чувства, он начнет жалеть себя: «Это погружение в море жалости к себе, в корыто отвратного приторного удовольствия, когда ты себе позволяешь ей наслаждаться… дикая мерзость». И он спрашивает: «Может быть, это бессмысленная писанина человека, не желающего смириться с тем, что, если есть страдание, мы можем сделать с ним только одно – страдать? Как будто он все еще надеется, что есть некий способ (если только его найти) лишить боль боли. Неважно, вцепился ли ты рукой в кресло дантиста или положил ее на колени. Сверло все равно сделает свое дело».

Совершая «работу скорби», Льюис постепенно начал понимать, что Джой внесла в его жизнь такую близость, какой он никогда раньше не знал. «Самый драгоценный дар, который я получил от брака, заключался вот в чем: я постоянно сталкивался с чем-то невероятно близким и в то же время однозначно иным, стойким – иными словами, реальным». Он хотел ее вернуть и восклицал: «Милая, милая, вернись хоть на мгновение» ^[453]. Потеряв жену, он утратил часть себя: «Сейчас я учусь ходить на костылях. Может, мне понадобится деревянная нога. Но двуногим я уже не стану» ^[454].

Льюис знал разницу между болью тела и души: «Скорбь как бомбардировщик: летает кругами и сбрасывает бомбы всякий раз, как окажется над тобой; телесная боль – как артиллерия в окопах Первой мировой, которая ведет постоянный огонь, не меняя ритма. Мысль не бывает статичной, боль часто бывает» ^[455]. Однако мучительные мысли, похоже, не уходят. «Как часто это будет повторяться – или это уже навсегда? Как часто эта полная пустота будет удивлять меня своей полной новизной, и я буду говорить: “Я не осознавал утраты до этого момента”? Как будто одну и ту же ногу отрезают снова и снова. Я опять и опять чувствую, как скальпель делает первый надрез» ^[456].