В.И. Ленин. Полная биография - читать онлайн книгу. Автор: Владлен Логинов cтр.№ 84

И тем не менее, когда на следующем заседании это заявление стали читать, Г.В. «вскользь, мимоходом, бросил ядовитое и злое замечание, что он-то бы… уж, конечно, не такое заявление написал. Вскользь брошенное, кстати, прибавленное к какой-то фразе иного содержания, – пишет Владимир Ильич, – это замечание Г.В. меня особенно неприятно поразило: идет совещание соредакторов, и вот один из соредакторов (которого два раза просили дать свой проект заявления или проект исправлений нашего заявления) не предлагает никаких изменений, а только саркастически замечает, что он-то бы уж, конечно, не так писал (не так робко, скромно, оппортунистически – хотел он сказать). Это уже ясно показало, что нормальных отношений между ним и нами не существует»⁵²².

А когда, после уже упоминавшейся реплики Плеханова о том, что вопрос о Струве и Тугане решим «сообща и вместе», Ульянов и Потресов предлагают их «условное приглашение», «Г.В. очень холодно и сухо заявляет о своем полном несогласии и демонстративно молчит в течение всех наших довольно долгих разговоров с П.Б. [Аксельродом] и В.И. [Засулич], которые не прочь и согласиться с нами. Все утро это проходит под какой-то крайне тяжелой атмосферой: дело безусловно принимало такой вид, что Г.В. ставит ультиматум – или он, или приглашать этих «прохвостов»⁵²³.

Ульянов и Потресов ловят себя на том, что чем жестче ведет себя Плеханов, тем упрямее становятся и они сами: «Невероятная резкость Г.В. просто как-то инстинктивно толкает на протест, на защиту его противников». А это уже никуда не годилось, ибо настроение начинало заслонять дело. «Видя это, мы оба с Арсеньевым решили уступить и с самого начала вечернего заседания заявили, что “по настоянию Г.В.” отказываемся [от приглашения Струве]. Встречено это заявление было молчанием (точно это и само собою подразумевалось, что мы не можем не уступить!). Нас порядочно раздражила эта “атмосфера ультиматумов” (как формулировал позже Арсеньев) – желание Г.В. властвовать неограниченно проявлялось очевидно»⁵²⁴.

На другой день, в воскресенье «собрание назначено не у нас, на даче, а у Г.В. Приезжаем мы туда. Входит Г.В. и зовет нас в свою комнату. Там он заявляет, что лучше он будет сотрудником, простым сотрудником, ибо иначе будут только трения, что он смотрит на дело, видимо, иначе, чем мы, что он понимает и уважает нашу, партийную точку зрения, но встать на нее не может. Пусть редакторами будем мы, а он сотрудником.

Мы совершенно опешили, выслушав это, прямо-таки опешили и стали отказываться. Тогда Г.В. говорит: ну, если вместе, то как же мы голосовать будем; сколько голосов? – Шесть. – Шесть неудобно. – “Ну, пускай у Г.В. будет 2 голоса, – вступается В.И. [Засулич], – а то он всегда один будет, – два голоса по вопросам тактики”. Мы соглашаемся.

Тогда Г.В. берет в руки бразды правления и начинает в тоне редактора распределять отделы и статьи для журнала, раздавая эти отделы то тому, то другому из присутствующих – тоном, не допускающим возражений.

Мы сидим все как в воду опущенные, безучастно со всем соглашаясь и не будучи еще в состоянии переварить происшедшее. Мы чувствуем, что оказались в дураках, что наши замечания становятся все более робкими, что Г.В. “отодвигает” их (не опровергает, а отодвигает) все легче и все небрежнее, что “новая система” de facto всецело равняется полнейшему господству Г.В. и что Г.В., отлично понимая это, не стесняется господствовать вовсю и не очень-то церемонится с нами. Мы сознавали, что одурачены окончательно и разбиты наголову…».

«Как только мы остались одни, как только мы сошли с парохода и пошли к себе на дачу, нас обоих сразу прорвало. Тяжелая атмосфера разразилась грозой. Мы ходили до позднего вечера из конца в конец нашей деревеньки, ночь была довольно темная, кругом ходили грозы и блистали молнии. Мы ходили и возмущались. Помнится, начал Арсеньев заявлением, что личные отношения к Плеханову он считает теперь раз навсегда прерванными и никогда не возобновит их. Его обращение оскорбительно. Он нас третирует и т. д. Я поддерживал всецело эти обвинения.

Мы сознали теперь совершенно ясно, что утреннее заявление Плеханова об отказе его от соредакторства было простой ловушкой, рассчитанным шахматным ходом, западней для наивных “пижонов”: это не могло подлежать никакому сомнению, ибо если бы Плеханов искренне боялся соредакторства, боялся затормозить дело, боялся породить лишние трения между нами, – он бы никоим образом не мог, минуту спустя, обнаружить (и грубо обнаружить), что его соредакторство совершенно равносильно его редакторству.

Ну а раз человек, с которым мы хотим вести близкое общее дело… пускает в ход по отношению к товарищам шахматный ход, – тут уж нечего сомневаться в том, что это человек нехороший, именно нехороший, что в нем сильны мотивы личного, мелкого самолюбия и тщеславия, что он – человек неискренний»⁵²⁵.

Так, может быть, стоило сразу ухватиться за утреннюю «отставку» Плеханова и вернуться к псковскому варианту, то есть взять всю редакцию на себя? Нет! «Брать на себя редакторство… – пишет Владимир Ильич, – было бы теперь просто противно, это выходило бы именно так, как будто бы мы гнались только за редакторскими местечками, как будто бы мы были карьеристами, как будто бы и в нас говорило такое же тщеславие, только калибром пониже»⁵²⁶.

Те, кто утверждают, что Ульянов с его «железобетонной однолинейностью» был напрочь лишен какой бы то ни было интеллигентской рефлексии, судя по всему, никогда не читали этого документа.

Точно так же не прав был, видимо, и Владимир Андреевич Оболенский, который, услышав в Пскове реплику о том, что Ульянов и Потресов «живут душа в душу», ревниво и зло заметил: «Живут они не душа в душу, а голова в голову, так как у [Ульянова] души нет»⁵²⁷. Была, Владимир Андреевич, душа, была. И, как оказалось, довольно ранимая.

«Трудно описать с достаточной точностью, – писал Владимир Ильич, – наше состояние в этот вечер: такое это было сложное, тяжелое, мутное состояние духа! Это была настоящая драма, целый разрыв с тем, с чем носился, как любимым детищем, долгие годы.

Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, ни перед кем я не держал себя с таким “смирением” – и никогда не испытывал такого грубого “пинка”.

И все от того, что мы были раньше влюблены в Плеханова: не будь этой влюбленности, относись мы к нему хладнокровнее, ровнее, смотри мы на него немного более со стороны, – мы иначе бы повели себя с ним и не испытали бы такого, в буквальном смысле слова, краха, такой “нравственной бани”, по совершенно верному выражению Арсеньева. Это был самый резкий жизненный урок, обидно-резкий, обидно-грубый»⁵²⁸.

И, осознав это, они принимают решение: «Так нельзя!.. Мы не хотим и не будем, не можем работать вместе при таких условиях… Мы бросаем все и едем в Россию, а там наладим дело заново и ограничимся газетой. Быть пешками в руках этого человека мы не хотим»⁵²⁹.

На следующее утро пришел Аксельрод. «Я слышу, – рассказывает Ульянов, – как Арсеньев [Потресов] откликается, отворяет дверь – слышу это и думаю про себя: хватит ли духу у Арсеньева сказать все сразу? а лучше сразу сказать, необходимо сразу, не тянуть дела. Умывшись и одевшись, вхожу к Арсеньеву, который умывается. Аксельрод сидит на кресле с несколько натянутым лицом. “Вот, NN, – обращается ко мне Арсеньев, – я сказал П.Б. о нашем решении ехать в Россию, о нашем убеждении, что так вести дело нельзя”. Я вполне присоединяюсь, конечно, и поддерживаю Арсеньева. Аксельрод вообще полусочувствует нам, горько качая головой и являя вид, до последней степени расстроенный, растерянный, смущенный, бедный П.Б. имел совсем жалкий вид, убеждаясь, что наше решение – твердо»⁵³⁰.