В.И. Ленин. Полная биография - читать онлайн книгу. Автор: Владлен Логинов cтр.№ 306

Вопрос об эвтаназии, таким образом, окончательно перестал быть вопросом сугубо личным. И был он решен отрицательно.

Между тем, помимо Отфрида Ферстера и Оскара Миньковского, в Москву из-за границы стали прибывать врачи: из Швеции – специалист в области заболеваний мозга, 76-летний профессор-невропатолог С.Е. Хеншен, из Германии – глава немецкой школы невропатологов, 70-летний профессор Адольф Штрюмпель, психиатр – профессор Освальд Бумке и невропатолог – профессор Макс Нонне.

20 марта Кожевников записывает: «5–6 час. у нас было совещание с Бумке, Нонне и Штрюмпелем. Мы подробно изложили историю болезни В.И., и после этого Ферстер, Крамер, Минковский и я поехали в Кремль»²³¹⁷.

На следующий день, 21-го, в связи с приездом профессора Хеншена, совещание провели вторично, а в 14 час. у Владимира Ильича состоялся консилиум, в котором участвовали и русские, и иностранные медики. После всестороннего обследования и подробного обсуждения врачи дали заключение.

В нем говорилось, что болезнь Ленина «имеет в своей основе заболевание соответствующих кровеносных сосудов. Признавая правильным применявшееся до сих пор лечение, консилиум находит, что болезнь эта, судя по течению и данным объективного обследования, принадлежит к числу тех, при которых возможно почти полное восстановление здоровья. В настоящее время проявления болезни постепенно уменьшаются…»²³¹⁸.

24 марта, после очередного обследования Владимира Ильича, все врачи плюс Семашко «имели беседу с Политбюро в лице Троцкого, Каменева и Рыкова. Профессор Штрюмпель от имени всех дал объяснения о состоянии В.И. Профессор Бумке говорил о психологическом состоянии, а затем говорили Хеншен и Ферстер»²³¹⁹.

27 марта встреча в Политбюро повторилась. Кожевников записал: «Присутствовали: Троцкий, Сталин, Бухарин, Каменев, Зиновьев, Енукидзе, Семашко и мы – врачи: Минковский, Ферстер, Бумке, Крамер и я»²³²⁰.

В марте, апреле и мае в центральных газетах публикуются бюллетени о состоянии здоровья Ленина. Если судить по этим бюллетеням, то оно либо постепенно улучшалось, либо оставалось стабильным. Между тем амплитуда колебаний – от реальных признаков улучшения до явных симптомов ухудшения – все более увеличивалась. Единственное, что более или менее постоянно отмечали врачи, – четкое понимание Владимиром Ильичом всего того, что происходило вокруг него.

Запись 15 марта: «Он хорошо понимал, что ему говорили, и сам говорил больше слов… Отвечал на вопросы частью жестами, частью словами… Но фраз он еще не говорит». 1 апреля: «Он больше реагирует на окружающее, понимает все вопросы и выполняет все, что от него требуют» и т. д.²³²¹.

Когда он был спокоен и его о чем-то спрашивали, нужные слова как бы вылетали сами. Медсестра, к примеру, говорит, что в комнате жарко. Владимир Ильич отрицательно качает головой и отвечает: «всего тринадцать». И действительно – на градуснике 13º. На вопрос профессора Миньковского – болит ли голова? – сразу следует ответ: «голова не болит». Профессор Авербах исследует поле зрения и спрашивает – все ли он видел? Ответ: «Да, везде видел». Профессор Ферстер по-немецки: «Как дела?» Владимир Ильич тоже по-немецки: «Очень хорошо»²³²².

Но когда болезнь наступала, он начинал волноваться, и слова будто исчезали. Оставалась тупая головная боль, отдающая в висок, изнурительная бессонница, при которой терялась грань между сном, дремотой и бодрствованием. Но главное – унизительное чувство абсолютной беспомощности, когда не только не можешь что-то сделать сам, но и попросить об этом окружающих.

Слова и смысл того, что говорили другие, он по-прежнему прекрасно понимал, но в его голове слов не было. И он испытывал щемящее чувство какой-то опустошенности, когда видел хорошо знакомый ему цветок – из тех полевых цветов, которые он любил держать дома, – но никак не мог вспомнить его названия.

Все усложнялось тем, что его отношения с окружающими, в том числе с родными, никогда не ограничивались бытом, повседневной житейской рутиной. Этот уровень разговора – «Как дела?», «Здравствуйте», «До свидания», «болит здесь…», «принесите…» – можно было перевести на язык жестов. Но во всех его контактах с людьми всегда преобладали совершенно иные сюжеты, выразить которые без слов было невозможно. И это волновало более всего, ибо опускать уровень общения до элементарных жестов Ленин не мог и не хотел.

«Он хотел высказать какую-то мысль или какое-то желание, – пишет Кожевников, – но ни медсестра, ни Мария Ильинична, ни Надежда Константиновна совершенно не могли его понять. И он начал страшно волноваться». И еще запись: «В.И. хотел что-то сказать, но не смог… и безнадежно махнул рукой»²³²³.

В минуты, когда Владимиру Ильичу было плохо, он не любил и не хотел сторонних глаз. А теперь они постоянно маячили перед его глазами. И это тоже был сильнейший фактор беспокойства. Все эти мартовско-апрельские недели в приемной постоянно дежурили, как правило, по шесть – восемь немецких и русских врачей. Каждый день, группами и в одиночку, именитые профессора приходили к нему, внимательно осматривали и ощупывали, задавали одни и те же вопросы, назначали прежние лекарства и процедуры и уходили на очередные консилиумы, результаты которых тут же докладывали Политбюро.

12 апреля Кожевников записывает: «Мы всесторонне обсудили вопрос о терапии… Об этом мы доложили Политбюро. Политбюро дало утвердительный ответ… В.И. стал мне объяснять что-то. Я спросил его: “слишком много докторов Вас навещает?” Он обрадовался, закивал головой, стал говорить: “вот, вот” – и похлопал меня по плечу»²³²⁴.

И другая запись: «Получается впечатление, что В.И. надоели бесконечные врачебные посещения и он хочет, чтобы его возможно меньше беспокоили». Однажды, когда у него находились Ферстер, Минковский, Крамер и Кожевников, Ленин, обращаясь к Ферстеру, сказал: «Man muss…» и запнулся. Профессор решил подсказать: «Man muss Konsilium». На это «В.И. засмеялся, отрицательно покачал головой и сделал жест отрицания рукой»²³²⁵.

Журнал «Знание – сила» опубликовал фрагменты из воспоминаний Освальда Бумке, который дал выразительную зарисовку этих консилиумов: «Русские врачи, – пишет Бумке, – были необычайно хорошо подготовлены в медицинском отношении, все они были хорошими диагностами и блестящими исследователями, некоторых осеняли великолепные научные идеи. Одного им недоставало – способности действовать».

О том, насколько плотно опекалась деятельность медиков, Бумке, видимо, не знал, хотя и присутствовал на встречах в Политбюро 24 и 27 марта. Но нерешительность врачей он подметил довольно точно…

«Нередко мы часами, – пишет Бумке, – спорили о мерах, которые у нас принимают помощник врача или медсестра. Когда же эти переговоры, подчас прерываемые рассуждениями… о русской и немецкой душе, о каком-нибудь научном труде или вопросе мировоззрения, приносили хоть какой-то результат, внезапно один из русских врачей вновь заводил ту же волынку: “А вы не думаете, что лучше бы сделать то-то и то-то?” В конце концов, кто-нибудь из немецких врачей брал на себя смелость, выписывал рецепт и заботился о том, чтобы бумажка с рецептом была не позабыта на столе, а отдана в аптеку»²³²⁶.