Джон усмехнулся.
— Так диктует общество, — просто ответил он.
— Что будет, если, скажем, послать его к черту?
Непроницаемое лицо медленно-медленно расплылось в улыбке. Только что я подтвердила впечатление девушки с плохим воспитанием.
— Ничего серьезного. Разве что мелкие неприятности, где вас не приглашают на званый ужин или на модные вечера. Но что-то мне подсказывает, вас такими последствиями едва ли можно огорчить.
— Это правда.
— Вы из движения феминисток? — вдруг спросил он. Теперь моя очередь удивленно приподнять бровь.
— Господи, нет, — выдохнула я.
Джон выразительно посмотрел на меня, и я продолжила:
— Однажды проснулась и твердо решила, чего я не хочу.
— И чего вы не хотите?
— Улыбаться, когда я не хочу улыбаться. Не хочу вычищать дом до потери пульса. Не хочу готовить, потому что я ненавижу готовить… Не вижу ничего дурного в том, чтобы попросить для себя кофе у случайного прохожего, потому что я хочу кофе… — задумалась и отчеканила:
— Я не хочу делать массу вещей, выполнение которых предполагает хорошее воспитание.
— Ваш протест — это серьезно? — мужчина смотрит насмешливо.
А я серьезно:
— У меня только одна жизнь и я не хочу прожить ее вот так!
— Ваш кофе! — торжественно произнес хозяин заведения. Оставил чашки на столе и незаметно удалился.
Джон мельком взглянул на наручные часы.
— На чем собираетесь возвращаться к стилстанции?
— Я пойду пешком.
— Будет достаточно поздно. Я провожу вас, — уверенно заявил он.
С Джоном интересно говорить. Он задал много вопросов и внимательно слушал ответы, а скоро начал высказывать свое мнение на многие вещи, на которые у меня прямо противоположная позиция. Последние минут десять наш диалог напоминал дебаты по вопросам философии жизни и социального равенства.
— Чем вы занимаетесь? — спрашиваю я, когда мы пошли вниз по улице. Мы идем бок о бок, и я хорошо чувствую запах сигар и аромат одеколона, исходящие от мужчины.
— Вы о работе?
— Вы мне напоминаете полицейского.
— Почему я кажусь вам полицейским?
— Ваша осанка, острый взгляд. Наконец, моя интуиция. Я думаю, вы человек, который привык отдавать приказы.
— Я работаю в компании… Не полицейский.
— Вы устроили мне настоящий допрос. В своем предположении я была уверена… Почти.
— Вас будто огорчает, что я не тот, за кого вы меня приняли.
— Нет, это не так, — мой взгляд быстро метнулся к мужчине. — Может, вы занимаетесь не тем?
— Никогда об этом не думал. А чем занимаетесь вы?
— Судя по всему, домохозяйка, — тоскливо сказала я. — Давайте не будем об этом. Мне вот интересно, как вы забрели в эти переулки? Вы так сокращаете путь?
— Скорее наоборот.
— Зачем?
— После работы теплыми вечерами люблю пройтись. Это хорошие улицы, никакой суеты и покой. Так было, пока не появились вы.
Мы шли вдоль узких улочек, где навстречу изредка шел случайный прохожий. Когда подошли к стилстанции, удивилась, как может быть многолюдно вечером трудового дня: мужчины в деловых костюмах возвращаются в пригород, к женам и детям. Женщин среди них почти нет.
— Вы еще планируете вернуться в Данфорд?
— Да, — твердо говорю я. — И я бы не отказалась от компании друга, если таковой у меня все же есть.
— А вы в этом еще сомневаетесь? — на лице мужчины появилась улыбка.
— А вдруг вы из вежливости проводили глупышку до стилпоезда в надежде, что она больше никогда не вернется.
— В таком случае я бы не спросил ее о планах вернуться в Данфорд.
— Ваша взяла.
Гудок. Оглушительный. Раздражающий. Напоминает, что отправление поезда вот-вот состоится.
— Когда вы планируете вернуться? — спрашивает Джон.
— Не знаю.
— Вы сможете приехать, скажем, дня через три?
— Могу даже завтра, — вырвалось у меня.
— Боюсь, у меня дела, — улыбнулся Джон.
— Тогда в пятницу.
— Мы можем встретиться в том же кафе. В обед.
— Хорошо, — сказала я и ступила на лесенку-подножку поезда. Мужчина смотрит мне вслед.
Поезд мчится в обратный путь, в Гринпарк, а я бесцельно смотрю в окно в размышлениях о мире, в котором оказалась. Здесь все не так, как в прошлой жизни: другие поезда, другие дома, улицы и даже люди; у людей другой способ мышления, иные ценности, совсем не привычный для меня способ жизни. Здесь даже воздух другой.
Люди говорят на чужом мне языке! Я понимаю его, говорю на нем, но он мне не родной. Я знаю это, потому что помню прежнюю речь — русскую речь, я помню ее звучание. Она осталась в памяти как очень далекое воспоминание, как песня, слов которой мне уже не разобрать. Это очень странное состояние, когда чувствуешь некий конфликт в собственной голове. Когда одни знания давят под собой другие.
Я вернулась в Гринпарк, на Солнечную улицу, дом 68. Переоделась, умылась, сготовила быстрый ужин и с бокалом красного вина отправилась на второй этаж копаться в вещах женщины, чье место заняла в этой жизни.
Нужно разобраться, кто я новая, кто мой муж и как мне с ним себя вести. Кто мои родственники и друзья. А самое главное, нужно узнать, есть ли у меня деньги… вклад, счет, что угодно.
Документы я нашла на верхней полке одежного шкафа. Анна Стоун — так теперь меня зовут. До замужества — Анна Лоуренс. 1933 года рождения.
Выходит, Анне 23 года.
— Мне теперь 23 года! — потребовалось время свыкнуться с этой мыслью, потому что еще вчера мне было 27.
Мужа Анны зовут Томас Стоун. 28 лет. Судя по фотографии, мужчина приятной наружности.
Школу Анна окончила хорошисткой в Илсити, а затем поступила в колледж искусств.
Что я знаю об искусстве? Ничего не знаю.
Открываю выпускную карточку колледжа и с облегчением выдыхаю. Указанные в ней нормативы никак не связаны с искусством, разве что один. Норматив так и называется «искусство». В остальном колледж готовит девушку к жизни домохозяйки.
Это грустно.
В одежном шкафу нахожу небрежно сваленные фотоальбомы. Их немного.
Когда открыла первый альбом, удивленно уставилась на порванные в клочья черно-белые фотографии. Те, что уцелели, сильно смяты, но изображенных на них людей рассмотреть можно: Анна и еще одна блондинка.
Фотограф сделал акцент на сервировке большого стола, в конце которого стоят миловидная девушка и суровая дама в темном платье. Сколько всего расставлено на столе и с поразительной точностью! В жизни бы такого не повторила. На обороте фотографии надпись: «Шарлотта. Этикет домохозяйки. Экзамен. Четверка. 1951 г.».