Муравечество - читать онлайн книгу. Автор: Чарли Кауфман cтр.№ 94

— Не очень, — говорит Мадд.

— Слушай, Бад, — говорит Моллой, — комедия не иначе как философское, концептуальное явление. Что-то кажется смешным потому, что неправильно. Неправильность возможно оценить только при развитом ощущении правильности. Чтобы можно было нарушать ожидания. Собака не думает, что человек, поскользнувшийся на банановой кожуре, — это смешно, потому что у собаки нет ожидания, что человек не должен поскальзываться на банановой кожуре. Конечно, в этом отношении собака мудрее человека, но и глупее.

— Точно, — говорит Бад. — Вроде понимаю.

— Моя травма головы привела к некоторой перестройке личности.

— Это я вижу.

— К лучшему.

— Да.

Глупо — или, возможно, самонадеянно, — я не потрудился проверить, существуют ли Мадд и Моллой на самом деле, ошибочно полагая, что они — плод воспаленного воображения Инго. Из-за исчерпывающего исследования для монографии «Я медленно обернулся: истинный хоррор, считавшийся юмором в Америке XX века» я начал верить, что знаком со всеми исполнителями, даже малоизвестными, в зловещем жанре физических травм и душевной боли, известном как комедия. Спроси меня, и я выдам полные регалии, даты рождения, даты смерти и имена детей каждого позабытого третьеразрядного второго безумца. Людей вроде Бобби Барбера или Марти Мэя. В моем представлении Мадд и Моллой не существовали. Но ранее этим днем я был в Комедийной библиотеке Мухвака в квартале Джоуи Рамона рядом со 2-й авеню, просто чтобы погреться и потрепаться с моим любимым библиотекарем Пухликом Вермишелли, который играл роли второго плана в нескольких комедийных короткометражках пятидесятых (почти всегда в роли воинственного повара).

— Ужасно выглядишь, — сказал он.

— Да уж. Остался без работы. Остался без квартиры. Сплю в кресле. Работаю над невозможным проектом.

— Спальное кресло?

— Именно.

— Знакомо. А что за проект?

Я немного рассказал об утраченном фильме, потом упомянул Мадда и Моллоя.

— А я их помню, — сказал Пухлик.

— Погоди. Что?

— Мадд и Моллой. А то. Очень странный дуэт. Два Эбботта, да? Так их прозвал Уинчелл ^[108] после несчастного случая?

Я потерял дар речи.

— Ага. Они самые, — выдавил я.

— Впрочем, никогда их не видел. Просто время от времени доходили слухи. Они вечно гастролировали по захолустью. Прозябали. По-моему, в какой-то момент просто исчезли, — сказал Пухлик.

— Ты никогда не слышал, что на их жизнь покушались Эбботт и Костелло?

Пухлик рассмеялся.

— Впервые слышу. Само по себе как комедия.

Я спросил, не поищет ли он упоминания о них в книгах. Он кивнул и ушел, вернулся где-то спустя час.

— Пока что немного. Нашел вот что.

Протянул мне рецензию на представление «Жесткая посадочка» из арканзасской газеты 1950 года.

Потом добавил:

— И, конечно, снимались в том фильме.

— «Идут два славных малых»? Но ведь они так и не досняли…

— Нет. Киношка с Мэндрю Мэнвиллом.

— Великан Мэндрю Мэнвилл существует?

— Эм-м. Нет. Чего? Существует звезда комедийного амплуа Мэндрю Мэнвилл. Существовал. Что значит — «великан»?

— Господи.

— Что?

— Слушай, у вас есть свободный компьютер?

Я сел в кабинку и изучил страницу Мэндрю Мэнвилла на IMDB. Пятьдесят три фильма. Некоторые упоминались в кино Инго, но в реальном мире я не слышал ни одного названия. Мэнвилл был женат на Бетти Пейдж. Черт возьми. Я же знаю все о Бетти Пейдж, писал монографию о фотографе Ирвинге Клоу под названием «От Клоу до Ричардсона: белые комнаты и ужас сексуального подчинения в фотографии». Так что знаю о Пейдж все, что только можно знать, и уж точно — ее трех мужей. Джо Ди Маджо. Артур Миллер ^[109]. Ричард Бертон ^[110]. Мэндрю Мэнвилла среди них никогда не было.

Я ухожу и скоро оказываюсь в пьяном споре с Тони Скоттом в «Первоцвете» — любимой забегаловке критиков на Западной 19-й.

— «Навреди (плохим режиссерам)» — вот мой девиз.

— Но… — говорит Скотт.

— Никаких «но», Тони. Плохие фильмы — это не мелкая неприятность. Они заражают человеческую психику, извращают мысль, обесценивают человечность от и до. Как споры-мозгоеды из будущего!

— Но, слушай… — говорит Скотт.

— Нужно вести непрерывную войну против подобного культурного злодеяния.

— Я не… — говорит Скотт.

— Бам! — говорю я и колочу по столу. — Шах и мат, Скотт! Я помчал.

Плетусь к двери. Меня ожесточило знание, что, похоже, выдуманный мир Инго просачивается в мой собственный. Теперь каждый за себя.

По дороге на север к Барассини я вышагиваю, чуть ли не как молодой Джон Траволта, так переполняет энергия после разгрома Э. О. Скотта ^[111]. Кончена его карьера. В этом я уверен.

— Рассказывай.

Я смотрю, как Моллой пишет «Жесткую посадочку» (которая в конце концов закроется посреди гастролей в Филадельфии). Он печатает за столом часами, ни разу даже не улыбнувшись. Инго снова применяет цейтрафер. Смены дня/ночи я считаю по подвальному окошку на уровне улицы. Триста семь раз: около десяти месяцев. Приходит и уходит Мадд, приносит еду, забирает тарелки. На этой скорости стрекот пишущей машинки сливается в единый продолжительный и ужасающий щелк-к-к-к-к-к-к, который регулярно, но ненадолго заглушается, когда Моллой исчезает из комнаты. Спит? Ходит в уборную? Однажды он возвращается в окровавленной одежде; снимает и сжигает ее в камине. Объяснения не предлагается.

Единственным сохранившимся упоминанием «Жесткой посадочки» оказывается следующая рецензия о постановке в «Кинг-Опера-Хаусе» в Ван-Бурене, Арканзас.