Муравечество - читать онлайн книгу. Автор: Чарли Кауфман cтр.№ 174

«Что, если использовать Временных Вирусов в качестве топлива для самолета? — думает в закадре Кальций. — Получится ли? Полетит ли самолет в прошлое, чтобы я нашел своего Розенберга?»

Кальций калькулирует.

— Чтобы вернуться к Б., потребуется очень много топлива из Временных Вирусов, — бормочет он про себя. — И, конечно, надо учитывать Великое Ничто. Таинственное массовое вымирание. Одна моя частичка верит, что это результат падения астероида. Другая — что виной вспышка гамма-лучей. Кое-что из меня верит, что из-за потопа. Потом еще гипотеза о метангидратном ружье, занимающая где-то пятую часть меня. А возможно, глобальное потепление. Глобальное похолодание. У меня много мнений. Так или иначе, кажется очевидным, что был долгий период — возможно, миллион лет, или муравек, — когда вся жизнь на Земле вымерла, за исключением муравьев. Наверное, не стоило называть его Великое Ничто, потому что это, конечно, неуважительно по отношению к моему собственному виду. Может, Великое Немножко? Здесь есть два значения, ведь мы очень маленькие существа, но при этом очень умные. Надо будет это где-нибудь использовать. И все же Великое Ничто звучит хлестко, а раз мой вид, похоже, не понимает разницы и не переживает, оставлю этот термин до поры, когда услышу какие-либо возражения, после чего с радостью его сменю. Итак, согласно моим расчетам, на Земле был миллион лет муравьев. И миллион лет питавшихся ими Временных Вирусов, двигавшихся обратно во времени. Если изобрести какую-то сеть, какое-то засасывающее устройство, чтобы ловить Временные Вирусы в воздухе, я бы употребил их на топливо для своего самолета и отправился назад, в эпоху Б. Розенберга.

И Кальций приступает к оснащению самолета засасывающей машиной. Когда она готова, он заправляет транспорт Временными Вирусами, направляет его в прошлое и наблюдает через лобовое стекло, как настоящее исчезает навсегда.

Я знаю, что мой творец со мной закончил. Знаю, что он меня отработал. Свел к шутке. Бросил здесь, в клоунской больнице. Знаю, что он устал из-за того, сколько потребовалось времени и усилий. Приколы. Приколы. Бесконечные гребаные приколы. Уверен, они берут свое. Знаю, теперь он пойдет дальше, к чему-то еще, к кому-то еще — кому можно отомстить, — а я прекращу существование. Знаю, так и будет. Он вымотан, а я исчерпан. Однако я продолжу проявлять свое существование, свои мнения — то, что доказывает: я существую в своей независимой, автономной, мучительной реальности. У меня есть мнения. Должны быть мнения. Единственный способ определить себя по отношению к миру — это противостоять ему, стоять на своем твердо, величественно, нерушимо, как до меня — Олеара Деборд. Иначе человек не более чем погода — на милости сквозняка, ветра, волн, чужих идей. Эфемерный колыхающийся дым, который носит то туда, то сюда, развеивает. Никто не думает, глядя на океан: взгляните вон на ту поразительную молекулу воды. Нет, эта молекула воды — одна из триллионов, болтается незримая, безликая. И в любом случае мои противоречия — не ради самих противоречий. Мои противоречия — всегда отказ поддаваться стадному мышлению, потребность насквозь видеть шумиху, рекламу, моду, современность. Мои мнения рождаются в кропотливом анализе. Но теперь я устал и в этом новом пещерном мире очень мало что понимаю. У молодежи свой сленг: всратый, кью-свайп, мишель-трахтенбергство. Не знаю, что все это значит. И мне уже все равно. У них новые знаменитости: ДеЛазер Флайпейпер, Кэппи Бинт, W, Нильс Трик, Лидделл Бопип. Миловидные незрелые мужчины и маниакальные девушки-мечты. И я не могу заставить себя переживать. Я сражался. Я сражался в проигрышной битве.

Я пытался стать актуальным в этой бессодержательной культуре, возведенной «Слэмми» и насажденной Транками. Потому что, кажется, теперь они вместе (или всегда были вместе?). Я презираю отродья этого безумного брака, но — о, как же хочу, чтобы они полюбили меня. Мечтаю, чтобы меня приняли как своего Уильяма Берроуза, своего Сэма Фуллера, своего Хантера Томпсона — мудрого пращура, которого можно гордо демонстрировать, обожать, восторженно слушать. Но, подозреваю, тому не бывать. Это положение уже занял чудовищный и дряхлый Армонд Уайт — на данный момент истории у него было явное преимущество в виде того, что он афропещерец.

Мне приходит в голову, что даже то, как я забыл фильм, с виду почти что срежиссировал Инго. Фильм и задуман так, чтобы забываться после просмотра? Моя кома встроена в кино, прямо как кома Моллоя? Мир после просмотра стал иным. В этом я уверен. Я изменился, но перемена таинственна и неопределима; дело в том, что перемена всегда меняется. Люди стали другими, иногда злятся, иногда улыбаются без причин. Погода странная: застойная, жаркая, холодная. Часто погоды нет вообще. Я чувствую себя как-то не так. Я не я. Я — я-ребенок и я-взрослый, все сразу. Голова мягкая. Шея затекла. Что-то прямо сейчас не имеет смысла. И вокруг всегда — прямо сейчас. Я так устал. Эта дверь не откроется. Я столько не спал, вспоминая фильм, что голова уже совсем не работает. Какая дверь? Нет никакой двери. О чем это я?

«Все несчастны. Травмированы. Все мучаются. Переживают», — доносится откуда-то объявление. Само собой разумеется, чего тут объявлять?

И тут все кончается. Скручивается последняя бобина, и я ошарашен. Этот просмотр безымянной обезьяны не похож ни на один просмотр безымянной обезьяны в истории. Все, что я могу, — сидеть, онемев, пока продолжает жужжать проектор. Я не могу заговорить. Я не хочу говорить. Я онемел. Я таращусь на побелевший прямоугольник. Фильм меня сломал. Фильм меня исправил. Я переродился. Изменилась самая моя ДНК. Кажется, я сижу часами, днями, пока наконец не могу сдвинуться, пойти, выйти в мир.

На улице все кажется другим, все другое. Свет ярче, небо голубее. Теперь воздух дышит мной. И я иду. Меня окутал покой. Люди, мимо которых я прохожу, улыбаются и кивают. Как странно и чудесно быть в этом мире. Как странно и чудесно улыбаться и кивать в ответ. Я посвящен в тайну. Я часть чего-то большего. Я поистине изменился. Но не смотрю на прежнего себя с осуждением, с презрением. Не испытываю ничего, кроме сострадания и любви, к тому человеку, к любому человеку, к любому пляшущему и кружащему электрону во вселенной. Теперь я понимаю, что фильм Инго необязательно показывать людям. Более того, я и не могу показать фильм Инго людям. Фильм предназначался для меня одного. Единственный способ поделиться им с другими — это поделиться тем, чем я стал. Фильм меня преобразил, а мое присутствие преобразит других. Конечно же, весь фильм сам по себе и есть Незримое, по крайней мере для других. Это теперь так очевидно.

Я вспомню его снова. И снова. Буду вспоминать до конца жизни, но не как критик. Я не буду стараться его покорить, им овладеть, ему учить. Те дни закончились. Кончились дни, когда я хотел только застолбить, заявить о своем праве. Отныне я покорюсь великому искусству. Пусть поступает со мной как считает нужным. Я пойду туда, куда оно мне скажет. Я впущу его, позволю разодрать меня по кусочкам, изничтожить, перестроить по своему образу. Я буду жить в нем, как живет подданный в царстве небесном. Больше я никогда не попытаюсь ничего покорять: фильм, человека, идею.