Грэм подошла и села на стул, который только что занимала Блюм.
– А я думала, что вы никогда не «прохлаждаетесь», – призналась Грэм.
– Я ужинала с Джеком Лайнберри, – сказала Пайн.
– Где?
– В Америкусе. В ресторане, который находится напротив отеля «Виндзор».
– Он никогда не приглашал меня на ужин.
– Он сказал, что это было спонтанное решение.
– Совсем не похоже на Джека.
– Я тоже ему не поверила, – призналась Пайн, что заставило Грэм взглянуть на нее более внимательно. – На самом деле его интересовало, что стало с моей матерью.
– Ну, тут нет ничего удивительного. Они дружили.
– Тридцать лет назад. И с тех пор не виделись.
– Я тоже не видела вашу мать все это время, и мне интересно, что с ней стало.
Когда Пайн ничего не ответила, Грэм спросила:
– Значит, у нее все в порядке?
– Я отвечу вам так же, как Лайнберри – у нее были собственные проблемы, и ей пришлось нелегко.
– Мне очень жаль.
– Как ваш роман?
– Медленно. Это сложнее, чем все думают.
– Мне никогда не казалось, что написать книгу легко.
– Вам удалось продвинуться в расследовании убийства той женщины?
– Мы пока отрабатываем разные версии.
Они немного помолчали.
Затем Грэм пошевелилась и бросила на Пайн нервный взгляд.
– Я понимаю, что это может показаться вам странным, но не могли бы вы рассказать мне про какое-нибудь из ваших расследований? – попросила Грэм. – Ну, для моего романа.
– Я не могу говорить о конкретных расследованиях, – ответила Пайн.
– Да, конечно, я понимаю. Меня интересуют некоторые общие принципы.
– Мне нужно подумать.
Грэм выглядела расстроенной, но промолчала.
Пайн встала.
– У меня выдался длинный и непростой день, – сказала она. – Пожалуй, мне пора спать.
– А о чем еще вы говорили с Джеком? – небрежно спросила Грэм, но Пайн заметила, что она по-прежнему напряжена.
– Я все вам рассказала.
– В самом деле?
– Да. А теперь прошу меня извинить. – И Пайн ушла.
Глава 24
Ночь выдалась беспокойной, Пайн в темноте преследовали разные образы Дэниела Джеймса Тора и Клиффорда Роджерса, и она проснулась в шесть утра.
В «Коттедже» не имелось спортивного зала, но у Пайн был записан комплекс упражнений в телефоне, а из специального оборудования требовались только ее собственное тело, желание и много пота. Она занималась у себя в номере сорок пять минут, а когда потом сидела на полу и тяжело дышала, не могла не признать, что выброс эндорфинов в кровь способствует хорошему началу дня.
Она приняла душ, оделась и вышла навстречу пробуждавшемуся дню. На тротуарах не было ни одного пешехода, проезжая часть также оставалась пустой.
Пайн села в арендованный внедорожник и направилась по магистрали № 49 к Национальному историческому мемориалу Андерсонвилля.
Комплекс состоял из тюрьмы, нескольких впечатляющих скульптур, огромного кладбища, на котором были похоронены солдаты Союза, а также Национального музея узников войны.
Мемориал начинал работать в восемь часов, поэтому Пайн припарковалась и пошла вдоль его периметра. Музея узников войны здесь не было, когда ее семья жила возле Андерсонвилля, и она знала, что он открылся в конце девяностых годов.
Пайн вошла на территорию комплекса, как только он открылся, и ее приветствовал рейнджер Службы национальных парков, а так как других посетителей в столь раннее время не было, он предложил ей все показать. Рейнджера звали Барри Лэм, около сорока, шесть футов ростом
[26], мускулистый, с чисто выбритым лицом и большими зелеными глазами. Ему шла форма рейнджеров.
– ФБР? – спросил он, заметив значок у нее на поясе.
Пайн кивнула.
– Я приписана к Большому Каньону. А здесь проездом.
– Большой Каньон, – с завистью сказал Лэм. – Я бы с удовольствием там поработал.
– Популярное место для парковых рейнджеров. Но вы можете попробовать. Он совершенно уникален. Как давно вы здесь работаете?
– Шесть лет. Тут довольно интересно. Но проходит некоторое время, и тебе уже известен каждый дюйм. Комплекс не так уж и велик. Ну и тема немного депрессивная. Ведь солдаты Союза погибли напрасно.
– Но они помогли покончить с рабством. Это важно.
– Тут вы совершенно правы. Просто чертовски обидно, что для этого пришлось воевать.
Он показал ей место, где находилась старая тюрьма, которую представляла копия тюремного частокола, и участок возле деревянной стены, он назвал его «Линия смерти».
– Если ты переходил эту линию, часовые стреляли на поражение, – сказал Лэм. – Я полагаю, некоторые пленные специально так поступали, чтобы покончить со своими страданиями. Многие здесь умирали от голода и болезней.
– Да, я могу представить, что некоторые люди, оказавшись в столь тяжелом положении, могли так поступать, – сказала Пайн.
– До шестьдесят четвертого года конфедераты просто водили пленных за собой, – начал рассказывать Лэм. – Но когда это стало невозможно, решили построить тюрьму, рассчитанную на десять тысяч человек. Проблема состояла в том, что уже через год после того, как его открыли, пленных здесь собралось в четыре раза больше.
Пайн посмотрела на полотнища ткани, натянутые на деревянных шестах посреди частокола.
– И где они жили?
– Никто не стал строить укрытий, тюремных камер или зданий. Дюжина пленных спали под парой одеял, натянутых на палках, вроде тех, что вы сейчас видите. Когда кто-то умирал, остальные дрались из-за его одежды и обуви. Когда в шестьдесят пятом всех освободили, уцелевшие выглядели как узники немецких концентрационных лагерей. Позднее Генри Вирца, коменданта лагеря, казнили за военные преступления.
– Да, я об этом знала. В городе стоит его большая статуя. А из лагеря случались побеги?
– Некоторым удавалось сбежать при перевозке или когда их отправляли на работы. Другие строили туннели и по ним убегали. Здесь еще остались некоторые из них. Вроде этого – вы можете на него взглянуть.
Он отвел ее немного в сторону от границы копии тюремной территории. Вокруг были расставлены предупреждающие знаки, а в землю вкопана стальная сетка.
– Туннель начинается здесь, – сказал Лэм, – когда-то тут находилась середина тюрьмы, он уходит на запад, глубоко под стенами, в густой лес. Некоторым удалось добраться до армии Союза.