Библия ядоносного дерева - читать онлайн книгу. Автор: Барбара Кингсолвер cтр.№ 54

И отец продолжает проповедовать перед прокаженными и изгоями. Сугубо по ошибке результаты его деятельности порой бывают чище намерений. Но чаще — наоборот. Он кричит: «Хвала!», одновременно тыльной стороной ладони сбивая тебя с ног.

Как же он получился таким, этот номмо Натан Прайс? Хотела бы я знать. В начале было слово, война, то, что суждено всякой плоти. Мать, отец, сын, которого не было, дочери, каких было слишком много. Близнецы, перевернувшие все вверх дном. В начале было Слово-стадо-туман-какашки-долги, все это производило эффект театрального абсурда. У папы свои счеты с жизнью, и он болезненно сводит их. С помощью Слова. Его наказание — это Слово, и неудачи — из-за недостатка слов, когда он теряет терпение, не дождавшись конца перевода, самостоятельно совершает опасные вылазки и изъясняется притчами на своем диком недоделанном киконго. Я теперь понимаю, что это очень опасно — совершать ошибки в обращении со словом в Конго. Если ты неправильно называешь вещи, то можешь заставить курицу говорить по-человечески. Или заставить мачете подняться и заплясать.

Мы, его дочери, и мама тоже небезвинны. Актеры в театре отца. Нас, Прайсов, считают по-своему благонамеренными, но глупыми. Нельсон никогда открыто не скажет этого. Но он всегда, если я спрашиваю, объясняет мне слова, которые мы понимаем неправильно. Остальное я домысливаю. Папа — особый тип человека, он собирает паству, встает перед ней с гордым видом и чистым голосом вещает, неверно употребляя слова; и так неделя за неделей. Например, бандика — убить кого-то. Если ты выпаливаешь это слово слишком быстро, как делает преподобный, оно означает прищипывать растение или лишать невинности девственницу. Представляю, как удивляется конголезец, услышав, что отважный Давид, который хотел сокрушить могучего Голиафа, скакал вокруг, прищипывая растения, или того хуже.

Возьмем слово «батиза» — постоянная страсть нашего отца. Произнесенное с поднятым кончиком языка, оно означает «баптизм». А в других случаях — «запугивать». Нельсон полдня демонстрировал мне эту лингвистическую тонкость, пока мы отскребали куриный помет в курятнике. Никто пока не объяснил этой разницы преподобному. Он не любит, когда ему объясняют то, чего он знать не желает. Может, ему следовало бы почистить несколько курятников.

Руфь-Майя

Порой хочется просто лежать и смотреть на весь мир со стороны. Мы с мамой так и делаем. Это приятно. Если я кладу голову на маму, мир двигается вверх-вниз, потому что она дышит: ххх-уф, ххх-уф. Там, где у нее животик и грудка, она мягкая. Когда папа с Лией улетели на самолете, нам нужно было немного полежать.

Иногда я произношу: «Мамочка Мамочка». И больше ничего не говорю. Папа этого не слышит. При нем ее можно называть только «мама» и «мизус Прайс», но ее секретное имя для меня — Мамочка Мамочка. Поскольку он улетел на самолете, я сказала: «Мамочка, я надеюсь, что папа никогда не прилетит обратно». И мы обе заплакали.

Но мне было грустно, потому что я хотела, чтобы вернулась Лия: когда не кричит, что я надоеда, она носит меня на спине. Все порой бывают приятными, и младенец Иисус велит любить всех, независимо от того, что ты чувствуешь. Младенец Иисус знает, что я сказала про папу — чтобы он никогда больше не возвращался, а ведь он священник, поэтому Бог и остальные любят его больше всех.

Я мечтаю забраться на самый верх авокадового дерева и смотреть сверху на крошечных детей с кривыми, как у ковбоев, ногами и большущими глазами; на крошечных завернутых в тряпки младенцев с маленькими ручками и личиками, которые остаются светлыми, пока детишки не подрастут, только потом они чернеют, потому, наверное, что Богу нужно время, чтобы заметить: они — из племени Хама; на дома такого же цвета, как земля, на которой они стоят. Мама говорит, что во всей деревне нет ничего, что не размылось бы, если начнется достаточно сильный дождь. И Мамочку Мамочку я вижу — ее макушку. И знаю все, о чем она думает, так же, как Иисус. Она думает о животных.

Часто, когда просыпаешься, не можешь понять, было это на самом деле или приснилось.

Ада

Как известно, пути Господни неисповедимы. Нет ничего такого, чего бы Он не смог сделать. Сначала Он нашлет такой ливень на свой маленький народец, что людям придется пить из друг дружкиной сточной канавы и умирать от какакака. Потом устроит потоп, размоющий ямсовые и маниоковые поля, чтобы те, кто не умер от лихорадки, загнулись от голода. Вы спросите, что дальше? Тайна, вот что!

После того как Независимость лишила нас пособия и связей с внешним миром, похоже, Бог решил, что мама и Руфь-Майя должны чуть ли не смертельно заболеть. Кожа у них покраснела и покрылась сыпью, языки распухли, и они обессилели настолько, что еле двигались, — на нижнем пределе того, что принято называть жизненной энергией.

Преподобному это, судя по всему, было безразлично. Он настойчиво двигался вперед в своей миссионерской деятельности, на веки вечные возложив на трех старших дочерей заботы о семейном очаге, между тем как сам навещал пока не спасенных или встречался с Анатолем, чтобы обсудить вопрос об обязательном изучении Библии мальчиками, начиная с самого нежного возраста. Ох уж эта Библия, в которой любой осел под палкой обязан обрести счастье! (Анатоля план, похоже, не слишком воодушевил.) Часто преподобный просто выходил из дома и часами шагал вдоль реки, один, репетируя проповеди перед теми самыми полевыми лилиями, которые понимали его не больше, чем паства, но, честно признаться, слушали внимательнее. В общем, оставаясь единственным, покинутым посланником Бога в Киланге, наш отец был очень занят. Если мы досаждали ему своими тревогами о маме, он просто рявкал, что скоро она прислушается к зову Господа, оденется как положено и примется за дело. По ночам звучали странные споры: мама говорила плачущим, тихим, невнятным замедленным тоном, как фонограф, запущенный не на той скорости, она описывала перспективу неминуемой гибели нашей семьи и переходила к мольбам, на которые наш отец раздраженно отвечал: неисповедимы пути Господни. Как будто мама сама этого не знала.

Неукротимы невыразимы неисправимы непроходимы пути наши к погибели.

Соседям не было дела до наших сократившихся возможностей, поскольку они были заняты своими. Друг Лии, Паскаль, остался единственным, кто заходил к нам и звал ее выйти побродить с ним по бушу в поисках приключений. Пока мы трудились, меняя постели или моя посуду, Паскаль ждал возле дома, привлекая наше внимание горсткой американских выражений, которым научила его Лия: «Господи, помилуй! Ну и ну! Вот так-так!» Прежде они нас смешили, а теперь воспринимались как наглость.

Наше детство ушло в прошлое за один день, и никто, кроме нас, этого не заметил.

Задачу каждодневного обеспечения семьи хлебом насущным должны были решать мы сами, и занятие это изнуряло меня. Часто мне хотелось улечься в постель и не вставать. Так же это повлияло и на моих сестер: у Рахили ввалились глаза, и вид стал измученным, порой она лишь один раз за целый день расчесывала волосы. Лия перешла с бега на шаг. Мы даже представить раньше не могли, чего нашей маме стоило весь год кормить нас даже самыми простыми блюдами. Папа, вероятно, и до сих пор этого не представлял, считая в порядке вещей возложить обязанности по хозяйству на калеку, королеву красоты и девчонку-сорванца, которые смыслили в хозяйстве, как свинья в апельсинах. Сплоченная была у нас семейка, нечего сказать.