Библия ядоносного дерева - читать онлайн книгу. Автор: Барбара Кингсолвер cтр.№ 17

Тыквенные плети тоже приняли вид тропических растений. Листья на них выросли такими странно огромными, что Руфь-Майя, играя в прятки, могла сидеть под ними очень долго незамеченной, пока мы не сдавались и не прекращали поиски. Заглянув под них, рядом с широко раскрытыми голубыми глазами Руфи-Майи мы видели желтые цветки огурцов и кабачков в темноте густой листвы.

Мой папа следил за ростом каждого нового листочка и упитанного бутона. Я шла за ним следом осторожно, чтобы не затоптать ни одного ростка, и помогала ему строить крепкую баррикаду из жердей по периметру, чтобы животные из джунглей и деревенские козы не забрели в огород и не загубили нежные плоды, когда те появятся. Мама утверждает, что я сама веду себя как дикое животное, поскольку я девчонка-сорванец, однако по отношению к огороду всегда держусь уважительно. Папина преданность ему, наряду с его преданностью церкви, все прошлое лето служила якорем в моей жизни. Я видела, что он пробует на вкус «Кентуккское чудо» с тем же чувством, с каким чистая душа вкушает райские плоды.

В конце августа наступил день рождения Рахили, но сухая смесь «Бетти Крокер» подвела нас, хотя прежде не давала повода усомниться в ее высоком качестве.

Начать с того, что наша печка — хитроумное железное сооружение с такой необъятной топкой, что человек может при желании влезть в нее целиком. Однажды мама вытащила Руфь-Майю за руку, найдя ее внутри, отругала и напугала тем, что мама Татаба в очередном приступе активности может растопить плиту, не заметив там ребенка. Опасение не было беспочвенным. Руфь-Майя так стремилась всегда победить в игре в прятки, как и в любой другой, что могла сгореть в печи и не закричать, чтобы не выдать своего местонахождения.

Мама научилась-таки «всеми правдами и неправдами», как она выражалась, выпекать хлеб, но в плите не было такой духовки, какая требовалась для торта. Эта плита похожа не столько на плиту, сколько на какую-то машину, собранную из деталей некой другой машины. Рахиль говорит, что это часть железнодорожного локомотива, однако Рахиль славится тем, что выдумывает белиберду на пустом месте, а потом утверждает это безапелляционным тоном знатока.

Но плита была не самым большим препятствием для торта. Во всепоглощающей сырости с сухой смесью произошла та же метаморфоза, что и с несчастной женой Лота, обернувшейся назад, когда они бежали из Гоморры, и превратившейся в соляной столб. В день рождения Рахили утром я нашла маму сидящей в кухне, обхватив голову руками, и плачущей. Она подняла коробку со смесью и стукнула ею по железной плите всего один раз, желая показать мне, что стряслось. Коробка лязгнула, будто молотком ударили по колоколу. Мамины способы выражаться иносказательно отличаются от папиных.

— Если бы у меня было хотя бы отдаленное представление, — произнесла она, не сводя с меня тусклых, наполненных слезами глаз, — хотя бы самое отдаленное… Все, что мы привезли, — совершенно не то, что нужно.

Впервые, когда папа услышал от Метуселы слово «черт», он странно дернулся, будто глотнул спирта или почувствовал приступ изжоги. Мама извинилась и ушла в дом.

Рахиль, Ада и я остались на крыльце, и он внимательно посмотрел на каждую из нас. Мы помнили, что папа ограничился гримасой, когда Метусела произнес «отвали к свиньям», но то, разумеется, было делом «рук» брата Фаулза и оставалось на его совести, не являясь грехом папиного семейства. А вот «черта» Метусела прежде не поминал, это было нечто новое, произнесенное отрывисто женским голосом.

— Кто из вас научил Метуселу говорить это слово? — грозно спросил папа.

Мы молчали. Для Ады это, конечно, естественное состояние, и потому обвинение зачастую падает на нее, если никто другой не признается. Да и по правде сказать, если кто-либо из нас и расположен к ругательствам, так это Ада, которой совершенно наплевать на грех и спасение. Это главная причина, почему я попросила маму сделать мне стрижку пикси — чтобы никто нас не путал, поскольку Ада носила длинные волосы. Сама я никогда не ругалась, ни при Метуселе, ни без него, ни даже во сне, поскольку мечтаю попасть на Небеса и быть папиной любимицей. И Рахиль не ругается — лишь произнесет с отвращением: «Господи Иисусе!» или «О Боже!», если чем-то возмущена, а в основном, на людях, она всегда — благовоспитанная леди. Ну а Руфь-Майя еще слишком мала.

— Не понимаю, — сказал папа, хотя прекрасно все понимал, — зачем вам нужно, чтобы несчастное безмозглое существо проклинало нас всех на вечные муки?

Я должна, однако, заметить, что Метусела вовсе не безмозглый. Он не просто повторяет слова, а имитирует голоса людей, которые их произносят. От него мы научились узнавать интонации янки-ирландца брата Фаулза, кого представляли похожим на отца Фланагана, руководившего приютом «Город мальчиков» ^[26], и голос мамы Татабы, и наши собственные голоса. Кстати, Метусела не просто подражал, он знал слова. Одно дело тупо выкрикивать: «Сестра, Бог велик! Закрой дверь!», когда тебе вздумается, и совсем другое — называть банан бананом и арахис арахисом, когда видишь их у нас в руках и хочешь, чтобы тебя угостили. Часто попугай наблюдает за нами, копирует наши движения и, судя по всему, знает, какие слова вызывают смех, какие — шок, а на какие мы огрызаемся. И сейчас мы сообразили, что Метусела может выдать наши секреты.

Разумеется, этого я не сказала вслух. Я никогда, ни в чем не перечу папе. Наконец Рахиль выпалила:

— Папа, прости нас!

Ада и я притворились, будто увлечены своими книгами. Мы привезли с собой учебники и принимались усердно изучать их каждый раз, когда мама грозно напоминала, что мы отстанем от класса и по возвращении нам впору будет носить «дурацкие колпаки» ^[27], хотя это не грозило никому, кроме Рахили, в нашей семье она одна обладала на удивление посредственными умственными способностями. Думаю, мама просто боялась, что мы позабудем самые обычные вещи вроде переправы Джорджа Вашингтона через Делавэр, осенней листвы и поезда, спешившего на запад, в Сент-Луис, со скоростью шестьдесят пять миль в час.

Я подняла голову от книги. О Господи! Отец смотрел прямо на меня. Сердце у меня заколотилось.

— Бог простит тебя, если попросишь, — тихо произнес он, с отвращением, тоном, от которого мне становилось не по себе. — Бог наш милостив. Но эта несчастная африканская птица не сможет избавиться от того, чему ты ее научила. Невинное существо способно лишь повторять то, что слышит. Вред уже причинен.

Папа стал поворачиваться. Мы затаили дыхание, но, задержавшись на ступенях, он оглянулся и посмотрел мне в лицо. Я вспыхнула от стыда.

— Если это может чему-нибудь научить, — добавил он, — так тому, как грязен и как смердит первородный грех. Я хочу, чтобы вы думали об этом, когда будете переписывать Стих. Все трое. Книга Чисел, двадцать девять — тридцать четыре. — И папа решительно вышел, оставив нас на крыльце, как сироток.